ИГОРЬ НОСКОВ.

Из детских воспоминаний.

НЕ ПРЕДАВАЙТЕ РОДИНУ
(О речи российского юноши в неметчине)

ВНИМАНИЕ!    ЗНАЧОК  ОЗНАЧАЕТ, ЧТО СТАТЬЯ СНАБЖЕНА ВИДЕОРОЛИКОМ.

ОГЛАВЛЕНИЕ.

Внимание! Красным шрифтом отмечены новые рассказы автора!

КЕРЧЬ - МОЙ ЛЮБИМЫЙ ГОРОД.

" Любят родину не за то, что она велика,
а за то, что своя. "

Сенека Луций ( ок. 4 до н.э.),
римский философ.

   Нас, коренных керчан довоенной поры, осталось очень мало, и с каждым годом становится всё меньше. Я родился и вырос в Керчи. Никогда и никуда не переезжал, если не считать учёбу в Одесской специальной оперативной школе милиции и на юрфаке Одесского университета. Из-за малого возраста я плохо помню свой город до Великой Отечественной войны. Но хорошо его помню в военные и послевоенные годы. Во время оккупации немцами Крыма наша семья, спасаясь от угона в Германию, скиталась по деревням и сёлам Крыма. Перед самым окончанием войны несколько месяцев проживали в селе Токмак Сейтлерского района. Когда Керчь была освобождена, мы через несколько дней возвратились в город. Возвращающиеся по своему усмотрению занимали оставшимися более или менее неразрушенными квартиры, хотя найти такие было очень сложно. Город состоял почти из сплошных развалок. Он, по-существу, был полностью разрушен. На месте бывших зданий лежали груды камней, балок, досок и разных железяк, из-под которых виднелись ещё неубранные останки российских и немецких солдат. Военная техника, разбитая вдребезги, искорёженная, стояла рядом с целыми орудиями разных калибров и танками обеих воюющих сторон. На многих улицах, на морском вокзале, у самого входа в милицию на улице Ленина, сохранились немецкие дзоты. Один из них, на морском вокзале, простоял очень долго. Его снесли последним в городе. А мне так хотелось, чтобы его сохранили для будущих поколений, как памятник жестокого кровавого времени. Среди нагромождения камней и военной техники, рядом с ещё не похороненными солдатами, мы сумели уживаться, и были довольны тем, что в любимом городе нашлась крыша над головой. Писатель Павленко, увидев разрушенный Сталинград, не был этим поражён, так как до него видел Керчь.
   Постепенно вместе с жителями начал оживать и сам город. Среди руин отыскивались хоть немного сохранившиеся здания, а в них помещения, в которых стали размещаться небольшие магазины. Тогда в городе появились первые два магазина, которые знали все керчане. Они не имели названий. Магазинам просто присваивался какой-нибудь номер. Их жители называли по имени директоров. Продовольственный магазин назывался Островским, а промтоварный-Давыденко. Единственный хлебный, расположенный в самом начале Ленинской, назывался магазин Микича .Позже я учился в одной школе с двумя дочерьми Давыденко, а пионервожатой у нас была дочь Абрама Островского-Фаина. Продовольственный магазин располагался на первом этаже двухэтажного здания. Сейчас примерно на том месте находится супермаркет "Фуршет." Промтоварный располагался посредине улицы Ленина. Впоследствии там появился магазин под названием "Детский мир." Ещё на Ленинской был магазин, расположенный в двухэтажном здании. Его кое-как оборудовали только на первом этаже, так как второй этаж был полностью разрушен. В магазине продавцом работала моя мама. Вместе с ней работал молодой парень по имени Петя. Много лет спустя помещение старого магазина было полностью переоборудовано также под продовольственный магазин с большим количеством разнообразных продуктов питания. А сразу же, в послевоенное время, в магазине в основном продавались картошка и местная рыба. Чуть позже появились в большом количестве консервы, знаменитые керченские бычки в томатном соусе, и чёрная икра в деревянных бочках, по-моему, по 50 килограммов. Почему-то в то время люди были не падки на этот деликатес. Кстати, на рынке ещё в 1960 году можно было купить судак гигантского размера за 3 рубля, камбалу за 5, а полулитровая баночка чёрной икры стоила чуть дороже. Хотя зарплаты были невысокими, наша молодая семья, указанные морские продукты питания, могла купить всегда, когда возникала в том необходимость без ущерба для семейного бюджета. Сейчас об этом можно только мечтать.
   Магазин Островского был знаменит тем, что в нём покупала продукты жительница города Белоцерковская Рая. Её знали абсолютно все жители города. Из всей её семьи, расстрелянной немцами в Багеровском рву во время оккупации Керчи, она одна чудом осталась живой. Тяжело раненой удалось ночью выбраться из рва и добраться до какой-то хаты, где хозяева её прятали от немцев до освобождения города. Когда она появлялась в магазине, слышался шелестящий шепот: "Рая идёт, Рая идёт." Очередь сразу же расступалась, чтобы Рая подошла прямо к прилавку. Все переставали в это время разговаривать. Рая молча что-нибудь покупала, и так же молча, в полнейшей тишине, покидала магазин. Только после этого покупатели продолжали ругань по поводу соблюдения очерёдности. Керчане часто видели Раю, долго бессмысленно ходящей возле памятника Ленину. К ней никто никогда не подходил, как и она к людям.
   Я хорошо помню красивого маминого молодого напарника по торговле Петю. Мама говорила, что он несостоявшийся оперный певец. Что-то у него случилось с голосовыми связками. Но он продолжал петь, только не в театре. В том, что у него был очень красивый голос, я убеждался неоднократно. Тогда напротив торца здания нынешней школы Короленко, где сейчас расположен сквер с фонтаном и драмтеатром, были сплошные руины зданий. Какое-то безобразное нагромождение камней. Под развалинами сохранился от разрушения глубокий подвал. В нём продавали вино на розлив. Из подвала часто можно было слышать звуки баяна, а то и аккордеона. В этом подвале Петя посетителям демонстрировал своё вокальное искусство. Насколько сейчас понимаю, у Пети был красивый тенор. Он каждый вечер до глубокой ночи в подвале исполнял арии из различных опер. Иногда пел без музыкального сопровождения. Видимо, баянист не мог играть мелодии из опер. Я вечерами прибегал к подвалу, садился на один из вокруг разбросанных камней, и слушал соловьиное пение Пети, сопровождаемое восторженными криками одобрения подвыпивших посетителей, просивших Петю спеть что-нибудь знакомое. Особенной популярностью пользовалась дворовая песня "Мурка." И Петя пел эту песню по несколько раз.
   Иногда Петя приходил в другой винный подвал. Он назывался подвалом Белошапки, потому что он, Белошапка, в нём торговал вином на розлив. Этот подвал располагался на углу улицы Греческой (ныне Театральной), и переулка, соединяющего эту улицу с Ленинской. Там теперь бар "Пингвин." Мужики очень любили подвал Белошапки, потому что он всегда давал вино в долг. Мне от взрослых стало известно, что желающих выпить в долг было всегда много. Но Белошапка никогда не вёл никаких записей должников. Никто его не обманул. Долг должники отдавали, как правило, с накидкой к занятой сумме по своему усмотрению. Тогда люди, обожжённые войной, доверяли друг другу. Не было среди них разного рода кидал, которые мошенническим путём или силой забирали бы чьё-то имущество. Если бы кто-то и захотел это сделать, то нечего было забирать. Все находились в равном материальном положении. Никто не выделялся роскошью. Как бы там ни было, но думаю, что сейчас мало кто из хозяев многочисленных баров и ресторанов стал бы кого-нибудь из незнакомых кормить и поить в долг.
   Была ещё единственная чайная, в центре Ленинской. Там постоянно играл на скрипке слепой еврей Борис, одетый во всё чёрное. Здесь можно было выпить не только спиртное, но и согреть душу стаканом горячего дешёвого чая.
   Вот и все на то время увеселительные заведения. Они должны были существовать. Ещё шла кровопролитная война. С фронтов продолжали приходить похоронки, и домой возвращаться израненные и искалеченные воины. Люди шли в забегаловки, чтобы за стаканом вина хоть на какое-то время забыть пережитые ужасы военного лихолетья, поделиться новостями, а главное-поспорить о сроках окончания войны. Не надо забывать о том, что совсем недавно люди жили мирной жизнью, растили детей, внуков, ходили в кино, в театры, пели, танцевали, влюблялись. И вдруг этой привычной обстановки не стало. Всё хорошее ушло в прошлое. А людям так хотелось к нему вернуться, хотя бы мысленно. И часто разговоры хозяев ручных и ножных протезов начинались со слов: "А помнишь...." И начинались воспоминания, пропитанные горечью проживаемых будней.
   У мальчишек военных лет было особое отношение к инвалидам войны. На пустырях, расчищенных ими от камней разрушенных зданий и разного хлама, устраивалась игра в футбол. Мячом служила сложенная в похожую на настоящий мяч куча тряпья, обвязанная верёвкой. Часто нашу игру наблюдал возвратившийся с фронта молодой солдат, у которого вместо правой ноги был протез. Мы знали, что до войны он был вратарём керченской команды. Был любимцем детворы и взрослых. О его вратарских способностях среди пацанов ходили целые легенды. Когда он смотрел на нашу азартную беготню, его глаза становились влажными. Створками вратарских ворот служили два громадных камня, поставленных на десять шагов друг от друга. Иногда настоящий бывший вратарь просил нас постоять ему немного за какую-нибудь команду на импровизированных воротах. Мы это считали за честь, понимая как ему трудно будет управляться с мячом, будучи на протезе. Между пацанами был железный договор: бить не очень сильно по воротам и только во вратаря, но не рядом с ним, чтобы не пришлось ему нагибаться за мячом, чему мешал протез. "Кто нарушит это правило, может получить в морду," - доходчиво говорил капитан команды. Так мы и поступали. У самых ворот специально сбивали друг друга с ног, били куда-то в сторону от ворот, неожиданно перед ударом падали, поднимались, деланно ругались. Мяч били так, чтобы смотанные веревкой тряпки, калека-вратарь мог поймать. И нам это удавалось. Вратарь-инвалид долго не мог стоять в воротах, быстро уставал. Через короткое время он начинал хрипло дышать, издавая ртом какие-то свистящие звуки. Позже мы узнали, что у него в лёгком был осколок, и ему должны были делать операцию. Парень, покидая ворота, нас искренне благодарил, и каждому пожимал руку. В этот момент у него глаза светились радостью. Сильно прихрамывая, он медленно покидал футбольное поле, а мы кричали ему вслед, чтобы он приходил ещё. Он кивал головой и пониже натягивал козырёк фуражки, с которой никогда не расставался. Взрослые пацаны, ходившие до войны на футбольные матчи, утверждали, что и тогда на вратаре всегда была эта же фуражка, которую во время игры поворачивал козырьком назад. Играя с нами, он то же самое проделывал со своей знаменитой фуражкой.
   Весь берег, где сейчас расположен морской вокзал, был завален морскими обезвреженными подводными минами. А море, от кромки берега до нескольких сотен метров в глубину, было загромождено затонувшими гражданскими и военными судами. Особым шиком у пацанов считалось подняться по скобам на верх торчащей из воды громадной тубы какого-нибудь полузатонувшего корабля, затем, балансируя на самом её краю, очертя голову, сигануть "солдатиком" вниз, точно в маленький участок моря, свободного от острого и искорёженного металла. Это было рискованное развлечение, но оно стоило того, чтобы перед другими показать своё отчаянное бесстрашие. На самом деле было очень страшно от того, что можно было оказаться не в воде, а на острых гигантских железяках, торчащих со всех сторон.
   Полуголодные, плохо одетые люди, не жалея времени и сил, постепенно начали свой город приводить в порядок. Особое внимание обратили на братские захоронения солдат. Приводились в порядок отдельные солдатские могилы и кладбища. Долгое время, в нескольких десятков метров от памятника Ленину, в сторону школы Короленко, у самой кромки маленького скверика долго находилась могила генерала армии Аршинцева. Рядом с его могилой, холмик к холмику, была могила его сослуживца, как помнится, воина в звании полковника. Прах доблестных воинов, освобождавших Керчь, торжественно перенесли на гору Митридат, поближе к Обелиску Славы. Каждого 8 мая керчане в вечернее время с факелами поднимаются на гору, чтобы почтить память павших. С горы весь город виден, как на ладони, все строения, Керченский пролив от края и до края. Кто бывает в Керчи, обязательно поднимается на Митридат, чтобы полюбоваться красотами города и омывающими его двумя морями. Зрелище незабываемое!
   Шли годы. Дети войны взрослели. Менялись мы, и вместе с нами менялся облик родного города. Где бы мы ни находились, в нашей памяти всегда возникал центр города с его неказистыми магазинчиками, многочисленными ларьками и киосками, с обшарпанными зданиями. И как забыть эту часть города, где прошли наши детство и юность? Казалось, что это не изменится никогда, что тебя всю жизнь будет окружать то, что окружало в молодости. Но город начал жить новой жизнью. Всё в нём постепенно менялось, и менялось к лучшему. Центр города стал совершенно другим. Он стал прекрасным. Совсем другой стала территория, подступившая к морю. Набережная расцвела яркими солнечными красками. Кажется, что город мой, и не мой. Как жалко расставаться с ним, любимым в прошлым. Но расставаться надо было, так как сам город расставался со своей серостью и убогостью. Вместе с ним мы входили в новую жизнь. Ведь мы не отделимы от мира, в котором живём. И если тебя окружает красивый, добрый мир, ты не можешь быть плохим. Красота, не спрашивая нас, входит в нашу душу, облагораживая и возвышая её.
   Мне, как керчанину, всегда приятно слышать, когда посетившие мой город гости, тепло отзываются о нём, о жителях, о его памятниках старины и Великой Отечественной Войны. Не в каждом городе можно увидеть уникальный склеп Деметры, лапидарий, царский курган. Побывать в одной из старейших на Руси церквей Иоанна Предтечи, пройти по местам, где высаживался Эльтигентский десант, спуститься в многострадальные Аджимушкайские катакомбы, рассматривать на горе Митридат раскопки Пантикопея. Всех керченских красот не перечислишь. А какие необыкновенные пляжи вокруг города на Азовском и Чёрном морях. Меня всегда, как крымчанина, обижает то, что многие россияне рвутся даже в такие страны, в которых подвергают риску жизнь и здоровье. Разве мало в такой гигантской стране, как Россия, красот и чудес, не хуже иностранных? Так зачем, как говорят, ехать за семь вёрст щи хлебать, чтобы оставить приличную сумму денег чужому государству, иногда проявляющему недружелюбие к твоей Родине? Я уверен, что гражданин в первую очередь должен делать добро Отечеству, в котором он живёт, а не какому-то, пусть даже очень красивому, но не своему государству. Гражданин страны должен во всём проявлять к нему свои любовь и патриотизм. "В человеке порядочном, патриотизм есть не что иное, как желание трудиться на пользу своей страны, и происходит не от чего другого, как от желания делать добро, - сколько возможно больше и сколько возможно лучше." Н.А. Добролюбов, русский критик, публицист (1836-1861).

Автор Игорь Носков. 19.01.16 г. Г. Керчь.

Я С МАМОЙ И НЕМЕЦКИЙ ОФИЦЕР.

"Быть хорошим человеком - значит
не только не делать

несправедливости, но и не желать этого."

Демокрит ( ок. 460-после 360 ),
греческий философ.

   Как-то я задумал вспомнить все случаи жизни, когда ей реально угрожала опасность, вплоть до смертельной. Такие случаи, когда не знаешь, остался бы ты в живых, повернись всё по-другому. Этих случаев набралось больше десятка. Когда всё, при какой-то чрезвычайной ситуации, заканчивается благополучно, мы обычно это воспринимаем, как должное, и вскоре вообще забываем о случившимся. И только тогда, когда увидим негативные последствия, наступившие у других при аналогичных ситуациях, лениво можем только подумать и сказать - а то же самое могло случиться и со мной.
   Мне вспомнился один из дней оккупации немецко-фашистскими войсками нашего города, когда моя жизнь и жизнь мамы могли пойти совсем по-другому, или оборваться вообще. Немцы хозяйничают во всю в городе. Они на каждом шагу. Много полицаев, которые пошли на службу к оккупантам. На каждой улице, кроме военных патрулей и просто блукающих по городу солдат и офицеров немецкой армии, всегда можно встретить добрых молодцев с повязками на руках, обозначающих принадлежность к полиции. Они задерживают подозрительных граждан и усердно следят за тем, чтобы жители города беспрекословно соблюдали новые порядки, о которых красноречиво говорят различные объявления. Объявления о том, куда и когда можно ходить, где находиться, сколько находиться, как вести себя в общественных местах, что разрешается делать, а что нельзя, что в обязательном порядке сдать немецким властям, кому и когда придти на регистрацию, и многое другое. В общем вся жизнь расписана в разного размера плакатах и плакатчиках, которыми обклеен весь город. В каждом таком сообщении, объявлении, приказании, в конце - грозное предупреждение о том, что за любое неисполнение, непослушание, виновного ждёт расстрел. И люди, под страхом смерти , вынуждены все распоряжения хозяев новой власти исполнять чётко, своевременно и беспрекословно.. Другого выхода нет. Ничего человек не может изменить в оккупационной жизни. Это просто невозможно физически, так как человек не только не имеет никаких прав, но его бесправие постоянно подтверждается всевозможными репрессиями. Недавно в газете был опубликован мой рассказ о том, как знакомая нашей семьи тётя Роза вместе с детьми и мужем под конвоем карателей ушла на расстрел в Багеровский ров, который был выкопан на окраине города. Одна из читательниц была возмущена тем, что еврейская семья вместо того, чтобы на лодке или на плоту куда-нибудь уплыть через Керченский пролив, и продолжать спокойно жить, якобы добровольно пошла на расстрел. Она даже кощунственно сравнила несчастную женщину с женой одного из главарей Германского рейха, с Мартой Геббельс, которая перед приходом Красной Армии в Берлин, потребовала от личного врача отравить своих дочерей. А всех расстрелянных назвала овцами, идущими на заклание, выбравшими смерть, а не жизнь ради прекрасного будущего своих детей. Ко всему прочему, она к своему отзыву приложила фотографию, где она вся лучезарная и счастливая, купается с дочкой в красивом, чистом море. Она стоит по пояс в воде, а любимая жизнерадостная дочь-малышка находится рядом с ней в надувном цветном круге, имеющим из синтетики дно, чтоб ребёнок мог сидеть и блаженствовать. Видимо, своей фотографией хотела показать, как надо по-настоящему любить своих детей; что, дескать, тётя Роза, а с ней и 12 тысяч других расстрелянных евреев, вместо того, чтобы на море загорать и нежиться в морской воде, повела детей на расстрел. Не хотела загорать, тогда садись в лодку или на плот и переплывай Керченский пролив, но не иди на расстрел, потащив за собой детей. Вот такое дикое рассуждение современного обывателя, который не представляет, они даже не может представить, что такое фашистская оккупация. Я бы не удивился, если бы эта молодая женщина, изнеженная мирной сытой жизнью, не возмутилась бы тем, что расстрелянные евреи, а вместе с ними военнопленные и другие несчастные, не купили бы билеты на самолёты и не улетели бы, чтобы не быть расстрелянными.Поэтому они, выбравшие вместо жизни смерть, по мнению читательницы, не лучше немки - фашистки, принявшей аналогичное решение, т.е. свою и детей смерть. Она назвала расстрелянных покорными овцами! Не хочу больше останавливаться на, мягко говоря, пустых фантастических разглагольствованиях отдельной категории граждан, спокойно живущих в мирное время, и с чашкой кофе в руке пафосно рассуждая о войне и о тех, кого она коснулась. Но, обращаясь ещё раз к вышенаписанному, хочу подчеркнуть, что немцы евреям не объявляли, что их поведут на расстрел. Их просто обязали в определённые время и день явиться в указанное в распоряжении место сбора. Они, евреи, чувствовали, что этот сбор добром не кончится. Но продолжали надеяться на то, что, может быть, всё обойдётся. А надежда умирает последней.
   В первые же дни после захвата города немцы сходу повесили и расстреляли тех, кто по их мнению нёс хоть какую-то угрозу их безопасности. Но и потом разного рода репрессии методически продолжались. К ним относились и регулярные облавы. Во время этой операции людей хватали прямо на улицах города, заталкивали в грузовые машины, а потом увозили товарными вагонами на работу в Германию. По всему городу во время облавы раздавались крики немецких солдат и полицаев, гоняющимися за людьми, и крики насмерть перепуганных и пытавшихся убежать живой их добычи. По квартирам немцы с полицаями ходили с такой же целью, но не очень часто. Слишком хлопотливая была такая работа -обойти все квартиры. Но иногда, когда, видимо, не был выполнен количественный план по отлову людей, тогда охотники ходили по домам и забирали тех, кто подходил для работы в Германии.
   Наша квартира состояла из двух комнат. Рядом с нашей квартирой стояло трёхэтажное здание, в котором располагался немецкий штаб. Со всего двора только в нашей квартире поселился один из офицеров штаба. Он жил в комнате, которая окнами выходила в маленький переулок. Офицер жил вместе с денщиком.
Перед переездом в нашу квартиру, пришёл денщик, который все стены при помощи трафарета украсил дубовыми листьями и крестами почему-то зелёного цвета. Офицер и денщик никогда не вступали с нами ни в какие контакты. Они поздно вечером проходили через нашу комнату, в которой ютилось нас четыре человека, заходили в свою, закрывались и появлялись утром, когда шли в штаб. Иногда денщик, проходя мимо нас, по-русски, мог буркнуть: "облава." Мы понимали, что на другой день может быть специальная немецкая операция, и поэтому никто из взрослых не выходил в город. Об облаве мама по-секрету оповещала жителей нашего двора и наших знакомых. Во время облавы в нашей комнате оставалась только моя бабушка. Стариков немцы не забирали. Мамину шестнадцатилетнюю сестру прятали в кладовке, а мы с мамой заходили во вторую комнату и там стояли за дверью. Если появлялись немцы с полицаями, бабушка распахивала бойко дверь, которой мы оказывались прикрытыми, и пришедшие могли видеть всю комнату со своеобразно-разрисованными стенами, и висевшую на вешалке офицерскую немецкую форму. Группа пришельцев немедленно покидала нашу квартиру.
   У нас во дворе проживали в основном пожилые люди. Все мужчины были на войне. Молодёжь, которую в основном составляли женщины, во время облавы пряталась как могла. Как правило, убегали в старый захламленный подвал, в котором спасались все соседи во время бомбёжек. Немцы по подвалам не лазили, а полицаи, тем более. То ли партизан боялись, то ли боялись переработаться. Конечно, на улице ловить людей было проще, спокойнее и безопаснее. Когда кого-то забирали из квартиры, то остающиеся начинали кричать, плакать и не давать возможности увести жертву из дома. Создавалась для немцев лишняя головная боль. А они не хотели себя перетруждать. Немцы старались всегда во всём действовать рационально. Это, видимо, их национальная черта.
   Почему-то иногда мама не рисковала оставаться со мной за дверью. Она выпазила в окно вместе со мной в переулок и мы, перебежав неширокую дорогу, забегали во двор и скрывались в деревянной уборной, стоящей сразу слева от входа во двор. Мне этот двор очень запомнился. Когда немцы бомбили Керчь, одна бомба попала в середину этого двора, отчего образовалась глубокая воронка. Все квартиры были полностью уничтожены вместе с жильцам. Осталась невредимой уборная. Как-то перед началом одной из бомбёжек мама стояла возле окна и смотрела в переулок на проходящих мимо людей. Она видела, что вдоль противоположного дома вверх, по переулку, поднимался наш солдатик в шинели. Все слышали страшной силы взрыв. После отбоя тревоги мы вместо двора напротив в окно увидели громадную яму, а на деревьях, которые росли на улице рядом с домом, висели куски шинели и фрагменты тела. Видимо, солдатик при взрыве бомбы поравнялся с домом и его разорвало на куски. Мне, шестилетнему пацану, было очень страшно смотреть на эту жуткую картину. Мама быстро меня увела от окна. Но я до сего времени помню окровавленные куски солдатской шинели.
   Уборная, в которой мы прятались с мамой, представляла жуткое зрелище. Видимо, при взрыве бомбы содержимое уборной выбросило наверх, отчего приходилось стоять по щиколотку в этой очень вонючей жижи. Мне становилось дурно, и я начинал плакать. Мама меня успокаивала тем, что зато нас не заберут немцы и не разлучат, что надо ещё немного потерпеть, что скоро облава закончится, и мы вернёмся в квартиру. Мы чутко прислушивались к раздающимся голосам, которые то приближались к нам, то удалялись. Это немцы и полицаи гонялись за людьми, которые пытались от них удрать на гору Митридат. После того, как наступала тишина, мы с мамой какое-то время выжидали, и не выходили из уборной, боясь случайно нарваться на немца или полицая. Потом мы по моей настойчивой просьбе выходили из уборной, шли к своему окну, которое нам открывала бабушка, и мы залазили в квартиру.
   В этот раз на мамин стук бабушка почему-то окно не открыла. Мама меня взяла за руку, и мы пошли вниз по переулку, чтобы пройти пару десятков метров и повернуть налево, на Свердлова, где первым от переулка был наш двор. Стояла какая-то напряжённая тишина. Хотя мы старались ступать тихо, нам казалось, что наши шаги гулко раздаются по всему переулку. Когда мы повернули на Свердлова, то сразу же увидели за несколько дворов от нашего снующих людей в форме и одетых в штатское, видимо, полицаев. Там же стояла крытая машина. Со стороны заднего борта были видны стоящие и сидящие в кузове люди, которые размахивали руками и что-то кричали. До нас доносился только неясный гул. Это была последняя партия задержанных. Значит мы с мамой преждевременно покинули наше убежище. Но самым страшным оказалось то, что мы увидели немецкого офицера, который стоял на тротуаре к нам спиной у самого края дороги, и почти- что напротив ворот нашего двора. Он смотрел на пустую дорогу и , наверное, от нечего делать, о чём-то думал. У него были широко расставлены ноги, за спиной сцеплены руки. На офицере зловещая - чёрная форма, красивые брюки-галифе с оттянутыми в стороны и отглаженными боками штанин. Ещё я запомнил начищенные до блеска сапоги. Я почувствовал дрожь в руке мамы, и как она сильно сжала мою ладонь, которая от страха стала мокрой. Отлично понимал, что от чего мы спасались, столько простояв в вонючем дерме, то на то и нарвались. Повернуться к немцу спиной и идти назад, мама не рискнула. Мы продолжали, затаив дыхание, двигаться за спиной немца. И в тот момент, когда мы поравнялись с офицером, он услышал наши шаги, и потому сразу же оглянулся, чтобы увидеть, кто крадётся у него за спиной. Мне стало настолько страшно, что ноги отказались идти дальше. Мама тоже остановилась, впившись с мольбой в глазах в немца, и что-то нашёптывая. Как только немец увидел женщину с ребёнком, он сразу же резко отвернулся от нас, как будто и не поворачивался, и продолжил смотреть на дорогу. Мама меня сдёрнула с места и буквально потащила за собой, да так быстро, что я едва успевал перебирать ногами. Когда мы зашли в квартиру, мама обессилено упала на кровать, а я, стоя возле неё, горько заплакал, то ли от пережитого страха, то ли от радости, что нас с мамой не схватил фриц, и нас не повезли в Германию, разлучив с любимыми моими бабушкой и молодой тёткой. Мама отругала бабушку из-за которой мы с мамой чуть не оказались угнанными в Германию, и об офицере, который сделал вид, что нас не увидел. Бабушка сказала, что немцы заходили в квартиру. Она воспользовалась проверенным способом, открыв настежь дверь, ведущую в комнату немецкого офицера. Этот раз за дверью вместо меня с мамой пряталась моя тётка. Всё закончилось благополучно. Наша семья была в полном составе. Бабушка, услышав об офицере, который нас не задержал, стала неистово креститься и желать немецкому офицеру крепкого здоровья и долгих лет. Я до этого видел, как бабушка, повернувшись к иконе , висевшей в углу, каждое утро и вечер с такими же просьбами обращалась к Богу в отношении своих двух сыновей, находящихся на войне. И впервые увидел, как бабушка молилась за немецкого офицера, который воевал против их.

ОККУПАЦИЯ И ЧУВСТВО СТРАХА.

" Страх есть ожидание зла."

Зенон ( около 333-262г.г. до н.э. ),
Греческий философ.

    Страх - это крайне тревожное беспокойство от испуга, от грозящей или ожидаемой опасности, это - боязнь, ужас. Многие философы, в том числе, римский Тит Лукреций, немецкий Людвиг Фейербах, французский Поль Гольбах и другие, выдвинули теорию, в которой страх являлся причиной возникновения религиозных верований. Должен с этим согласиться. До войны моя мама была ярой комсомолкой. Конечно же, в Бога она не верила.
   Бабушка, рождённая задолго до революции, была верующей. У нас в квартире, в укромном уголочке, висела одна иконка с лампадкой, на которую бабушка молилась каждое утро и вечер. Она же настояла на том, чтобы меня крестили родители. Как ей удалось их уговорить, не представляю. Вместо икон в наших двух комнатах висели портреты советских вождей. Даже над моей детской кроваткой висел портрет Ленина в младенческом возрасте. Я знал, что это мой дедушка. Этому меня научила мама. О настоящих дедушках я не имел никакого понятия, тем более, что один дедушка, работавший на Путиловском заводе Петербурга, умер вскоре после революции, а второй проживал где-то к глухих краях Сибири. Когда приходившие к нам гости спрашивали, чей портрет висит над моей кроваткой, я с гордостью отвечал, что это мой дедушка. В начале войны мне было пять лет. Как только немцы вплотную подошли к Керчи, фотографии вождей и дедушки Ленина сразу же исчезли. После захвата фашистами города мама стала постоянно учить меня тому, чтобы я ни при каких обстоятельствах не говорил, что моим дедушкой является Ленин. Я это помнил всегда. Да меня никто тогда об этом и не спрашивал. Мама требовала, чтобы я всегда говорил только правду. Поэтому мне было непонятно, почему мама отказалась от моего дедушки.
   Я хорошо помню, когда на Керчь начались воздушные налёты и посыпались первые бомбы. Это был неописуемый ужас. Надрывно выли сигналы тревоги, ревели пикирующие немецкие бомбардировщики, непрерывно били по ним зенитки. Стоял неимоверный грохот от взрывающихся в городе далеко и близко авиационных бомб. Здания лихорадочно дрожали. Казалось, ещё немного, и они рассыпятся, погребая под собой всё живое. Из окон с хрустящим звоном во все стороны разлетались стёкла. Возникала безумная паника от появившегося липкого страха. Люди начинали метаться в поисках какого-нибудь укрытия. Многие, кто находился в городе, бежали на гору Митридат, подальше от рушившихся зданий. Кто находился в квартирах, бросались под кровати и столы, становились в дверные и оконные проёмы. Жители нашего двора, если успевали, то бежали в единственный во дворе подвал, выкопанный под одной из квартир. Там собирались все наши соседи: старики, женщины и дети. Если после окончания бомбёжки люди возвращались в свои квартиры, то при подходе немцев к городу они старались как можно реже вылазить из подвала При этом все себя вели очень тихо, даже дети. Слышно было, как все читают молитвы. Мама научила молиться и меня. Когда нападал страх, все начинали молиться. Это было связано с тем, что больше ждать защиты и помощи от кого-либо не приходилось. Оставалась вся надежда на Господа Бога. Вот потому все просили его спасти и помиловать наши грешные души.
   Страх присущ каждому здравомыслящему человеку. Нет бесстрашных людей. Просто одни могут при возникновении опасности направлять всю свою волю и энергию на борьбу с тем, что породило страх и с самим страхом. И когда побеждается или исчезает зло, его породившее, то исчезает и сам страх. Бывает так, что страх проходит быстро. А бывает так, что он изнуряюще долго висит над человеком, не выходит из его сознания, постоянно травмируя психику. Это бывает тогда, когда человеку постоянно грозит опасность. Именно, во время военных действий, по крайней мере, для мирного населения, страх присутствует всё время, потому что сложившиеся обстоятельства мозгу подают непрерывно сигналы о том, что могут наступить в любой момент негативные последствия, опасные для жизни. Пока идёт беспрерывная пальба из разного рода орудий, падают вокруг бомбы, гремят бесконечные взрывы, человек, даже находящийся в подвальном помещении, всё время ощущает страх, понимая что в любой момент он может закончиться смертью.
   Вот в такое время людей начинает трясти от страха. Остаётся одно упование на Бога.
   Но страх может появиться и тогда, когда казалось бы нет причин его появлению. Идут последние бои за город. Наши войска поспешно отступают. Военный гарнизон уходит в Аджимушскайские каменоломни. С гарнизоном уходит и часть населения города. Оставшиеся сидят в подвалах. Никто не знает, чем всё закончится. Когда становится понятным, что в город вот-вот зайдут немецкие войска, и уже слышно, как по мостовой грохочут их танки, делается очень страшно. Страшно от неизвестности. Никто до этого не видел, кроме как в кино, живого вооружённого врага. Никто не знает, что представляет собой чужой грозный солдат, чем закончится первая встреча с ним. Пожалуй, последний вопрос является самым главным. Из документальных фильмов, передач по радио и из газет известно, как свирепствуют фашисты на оккупированных территориях: повешения, расстрелы, грабежи и изнасилования, угон населения в рабство, на работу в Германию.

Подробнее

   Наконец снаружи не доносится ни звука. Наступила полнейшая тишина. Перестали грохотать и танки. Значит, они вошли в город и остановились. Такая же тишина наступила и в подвале. Люди перестали разговаривать даже шёпотом. Вход в подвал плотно закрыт квдратной деревянной крышкой, которая снаружи имеет кольцо, с помощью которого она открывается, а изнутри прибита ручка для закрывания входа в подвал. Одно время в подвале жгли стеориновые свечи. От того, что они горели круглые сутки, становилось трудно дышать . Как-то один паренёк принёс откуда-то аккумулятор, приспособил к нему электрическую лампочку, стало совершено по-другому жить в подвале. Сейчас же, когда в городе наступило затишье, стали ждать прихода немцев в наш двор. Но чтобы они нас не обнаружили, все замолчали, и даже отключили лампочку от аккумулятора. Сидели, затаив дыхание в полнейшей темноте, отчего становилось ещё страшнее.
   Вдруг над головой мы услышали чужую речь. Разговаривало два человека. Немцы! Ужас сковал всех окончательно. Особенно тогда, когда они открыли крышку подвала и стали что-то кричать вниз. Среди нас была наша соседка, которая до войны преподавала немецкий язык. Она сказала тихим сдавленным голосом, что немцы требуют немедленно всем подняться наверх с поднятыми руками. Тут все заговорили. Стали просить Марию Григорьевну, до сих пор помню её имя, чтобы она поднялась к немцам и сказала, что в подвале только женщины, старики и дети. Мария Григорьевна категорически отказывалась подниматься по ступенькам лестницы к немцам, сказав что ей очень страшно. Немцы продолжали что-то кричать. В требовательных голосах угадывалась явная угроза. Послышалось щёлканье затворами автоматов. И тут Мария Григорьевна сказала, что если в течение трёх минут никто не выйдет, тогда немцы подвал забросают гранатами. Мама тут же схватила учительницу за руку и потащила к лестнице, ведущей наверх. Они поднялись до середины, и когда увидели немецких солдат, Мария Григорьевна дрожащим, перепуганным голосом стала что-то говорить. Немцы ответили. Требование было одно-выйти всем из подвала. Тогда мама находившимся в подвале, сказала чтобы все как можно быстрее поднялись наверх, иначе всех поубивают. Это очень на людей подействовало. Через короткое время прятавшиеся от немцев жители двора стояли рядом с ними. Немцы потребовали отойти от входа в подвал. Как только отошли, один немец в наш подвал-спаситель бросил гранату и резко опустил крышку. Раздался глухой, но сильный взрыв, от которого крышку подбросило вверх, сорвало с петель, и она отлетела к стене дома, а земля под ногами вздрогнула. Из погреба потянуло горелым и густым дымом. Солдаты, убедившись в том, что перед ними только женщины, старики и дети, покинули наш двор. И после их ухода зубы ещё долго стучали от пережитого страха, а ноги дрожали и подкашивались. Так состоялась первая встреча оккупированных с теми, кто стал их хозяевами. Соседи очень радовались тому, что захватчики дождались нашего выхода из подвала, а не бросили в него гранату без предупреждения. Но страх нас не покидал и после этого. Под страхом потом мы жили всё время, пока нас ни освободили наши воины. Страшно было постоянно слышать о расстрелянных или повешенных соседей, знакомых, о Багеровском рве, где были расстреляны тысячи евреев и военнопленных, о регулярных облавах, об угоне населения в Германию, и о многом другом, что не давало спокойно жить. Я запомнил встречу жителей нашего двора с немцами, когда чудом все остались живы. Уже после того, как город освободился от немцев, люди долгое время жили в страхе от всего пережитого, и при любом громком неожиданно раздавшимся звуке, от напавшего страха бледнели, втягивали голову в плечи, и начинали судорожно креститься. Этот страх остаётся на всю жизнь. Вот, что такое война.
   " Волнение, вызываемое страхом, пропорционально не опасности, а нашему предчувствию беды, которой мы опасаемся, будь она реальна или воображаема." Мандевиль Бернард (1670-1733), английский философ.
 

РУССКИЙ ПРЕДАТЕЛЬ И НЕМЕЦКИЙ ФАШИСТ.

Воспоминания из прошлого.

   Немцы зашли в Керчь. Мне шесть лет. По лицам старших понимаю, что им очень страшно. Из-за своего возраста я не могу понять всей трагедии случившегося. Наша семья -моя мама, её родная сестра, т.е. моя тётя, и моя бабушка. Живём мы в доме 38 по улице Свердлова. Во время войны все старались жить общинами, соединяясь семьями. Видимо, не так казалось страшно. В доме 1 по улице Ленина проживали наши дальние родственники - Гурмановы, дед Шура и баба Маня. Нами принимается решение перейти к ним жить. На разведку пускают меня с бабушкой, надеясь на то, что немцы не тронут старуху и малого. Бабушка за руку тянет меня по Свердлова, а затем по центру города. Я едва поспеваю за ней. Мне больше интересно, чем страшно. А у бабушки дрожат руки. Она беспрестанно тихо читает молитву. В городе стоят разрушенные дома, а на самих улицах разная разбитая военная техника. Полная тишина. Только из самого центра города доносится непрерывная стрельба. Это немцы из всех видов стрелкового оружия лупцуют по памятнику вождя международного пролетариата -Ленину. Этот памятник стоял на том же месте, где стоит и сейчас. Для меня он был любимым дедушкой Лениным. К тому меня приучила мама-комсомолка. Пожалуй, для меня он был дороже бабушки Акулины. В то время детей к этому приучали с малолетства. У меня над кроватью висел портрет Ленина в детстве. Я засыпал и просыпался, видя этот портрет. Сейчас я вижу, как от моего любимого дедушки отлетают пули, а от самого памятника во все стороны разлетаются его мелкие кусочки. Бабушка строгим голосом тиебует, чтобы я не смотрел в ту сторону. Для меня это значит, что надо посмотреть. За памятником находится небольшй скверик. На нём растут какие-то низкорослые со скрюченными ветвями странные деревья. Некоторые из них дожили до этих времён. Они всё такого же роста. Я увидел повешенных на этих деревьях людей. Их ноги касались земли, они почти что стояли на коленях. На груди повешенных висят какие-то таблички. Мне делается жутко страшно от увиденного впервые. К удивлению, немцы на нас никакого внимания не обращают. Победители развлекаются.

   Вот мы у Гурмановых. Бабушка им рассказывает обо всём виденном по дороге. Вижу, что её рассказ произвёл на слушателей нехорошее впечатление. Проходит какое-то время, когда у Гурмановых появляется мама с сестрой, которая на несколько лет моложе её. Я несказанно рад, что я снова с мамой. Взрослыми обсуждается создавшееся положение. Решили жить все вместе. Постепенно из нашей квартиры перетащили кое-какой скарб. После всех волнений к вечеру понемногу все успокаиваются. На улицу лишний раз никто не выходит. Немцы, которых очень боялись, к нам не приходили. Слава Богу, говорит мама, всё обошлось. Но тут с треском распахивается дверь и на пороге появляется сосед Гурмановых. У него нет ноги и потому он на костылях. Тут же за ним появляется немец. На нём грозная чёрная форма. Позже мне стало известно, что такую форму в немецкой армии носили воины специальных карательных войск.
У соседа злые глаза горят недобрым огоньком. Вид его страшнее немецкого офицера. Сосед поднимает костыль и им начинает тыкать в каждого из нас. Меня он назвал октябрёнком, маму и тётку - комсомолками, а деда Шуру -чекистом. Он, действительно, до войны какое-то время в НКВД работал кинологом, т.е. собаководом. Как оказалось, немец немного разговаривал на русском языке. С трудом, но можно было его понять. Немец улыбается, довольно хлопает по плечу соседа и говорит неведомое для меня слово " гуд ". Затем немец объявляет нам, что завтра утром мы все будем повешены на фонарях улицы Ленина. Он грозно потребовал не покидать квартиру. После этого фашист быстро покидает нашу квартиру. Вслед за ним, не спеша, медленно выходит с довольной кривой улыбкой сосед. Нас всех сковывает страх. Все начинают плакать. Я так же не удерживаюсь от слёз, и плачу громче всех, потому что я уже видел повешенных. Стали спорить-бежать ли из квартиры, пытаясь спастись от казни. Боялись, что немцы во дворе сделали засаду, чтобы не дать нам возможности убежать. Боялись и бдительности соседа. И всё-таки глубокой ночью совершаем рискованный побег. Побег окончился благополучно. Теперь мы все стали жить у нас, на Свердлова. Мы остались живы,
   Прошло много лет. В Казахстане родился мой дальний родственник, внук бабы Мани и деда Шуры, Петя Чекиров. Его родители после войны по сталинскому приказу были высланы из Керчи.. Дядя Женя, отец Пети, был греком. Потому его с русской женой отправили незаслуженно в Казахстан. Кстати, дядя Женя ни одного дня не работал при немцах. На жизнь он зарабатывал починкой часов. Он был хорошим часовым мастером. Так вот, Петя от своей мамы узнал о предателе, который чуть не погубил его дедушку и бабушку. Он приехал в Керчь и принял все меры, чтобы разыскать следы доносчика. По архивам, к которым он был допущен, ему удалось узнать, что русский Каин бежал вместе с немцами. Дальше следы затерялись. А я часто думаю о том, как было бы хорошо, если бы можно было найти того эсэсовца, чтоб низко поклониться ему в пояс. Будучи взрослым, я часто вспоминал тот страшный случай, о котором рассказывал своим знакомым. Я понял, что эсэсовец специально дал нам время, чтобы мы могли удрать, что мы и сделали. Почему он так поступил? Может быть он не любил предателей, а, может быть, просто пожалел нас. Может быть, он был глубоко порядочным человеком, но в силу каких-то обстоятельств надел форму карателя. Об этом мы не узнаем никогда. Но можно твёрдо сказать, что у него была совесть. Будто о нём сказал польский писатель Станислав Лец: " Совесть у него чистая. Не бывшая в употреблении ." А я ему посвятил этот рассказ. Наверное, этого человека давно нет на земле. И если это так, то, как говорят - Царствие ему небесное.

РУССКИЕ КРЕСЛА И НЕМЕЦКИЙ ОФИЦЕР. 

          Наша семья до войны проживала в доме 38 по улице Свердлова. По тем временам мы считались хорошо  обеспеченными людьми. Мы стали жить в достатке после того, как мои родители возвратились из Монголии, где они пробыли несколько лет на заработках. На заработанные деньги была приобретена кое-какая мебель. Среди всего прочего, было два шикарных кресла, которые мне очень нравились. Мне, шестилетнему пацану, очень хорошо было на них подпрыгивать, хотя мне это запрещалось делать. А самое главное, у нас был патефон. Мне кажется на нашей маленькой улице такового больше ни у кого не было. К моей тётке, которой было шестнадцать лет, часто приходили подруги. Под патефон они танцевали по несколько часов.  Мне разрешалось главное - заводить патефон. Жизнь протекала шумно и  весело.

           Всё это прекратилось в июне 41-го года. Началась война, началась другая жизнь. Немцы от западных границ на всех парах мчались на Восток, в Россию. Вскоре они оказались в Крыму. Керчь, как и другие города, была оккупирована. В нашем дворе стояло здание бывшей четырехклассной школы. Вот в этой школе и обосновался немецкий штаб. Вскоре по квартирам двора стал ходить немецкий офицер с переводчиком из местного населения. Фашист для штаба собирал различную мебель. Офицер был молодым человеком. На нём была красивая, но зловещая,  чёрного цвета форма. Войдя в квартиру, конечно же,  немец сразу же обратил внимание на наши красавицы кресла. Через переводчика офицер сказал, что кресла забираются для доблестной немецкой армии. Стоявшие тут же два солдата, резво ухватились за кресла. И вот тут моя мама просто озверела. Она стала силой отбирать кресла у солдат. При этом она кричала, что немцы, как бандиты, незаконно хотят забрать кресла, купленные на честно заработанные кровью и потом деньги. Скорее всего,  переводчик не переводил бурную речь мамы. Но немец и так всё понял. Он молча подошёл ко мне, вытащил из кобуры пистолет и приставил к моему лбу. При этом в его взгляде не было ни радости, ни печали. Такой взгляд у него был бы, направь он пистолет на курицу. Я для него ничего не значил.

           Офицер что-то сказал переводчику, и тот, будучи перепуганным не меньше мамы, пролепетал, что офицер меня застрелит, если она не прекратит вопить. Тут уже взвыл от страха я. Мама сразу же успокоилась. Мило улыбаясь, она стала говорить, что не представляет, как немецкий штаб может существовать без наших кресел. Она стала подталкивать солдат к креслам, постоянно повторяя немецкое слово - битте. Сама при этом не спускала глаз с пистолета, который всё ещё упирался в мой лоб. Видимо, мама в тот напряжённый и страшный момент поняла, что она больше не хозяйка не только своей мебели, но и своей жизни. Офицер криво усмехнулся, медленно вложил в кобуру пистолет и спокойно вышел из квартиры. Он  потому  вёл себя так, что знал,  он -хозяин нашей жизни.

             Солдаты унесли наши любимые кресла. Больше мы их никогда не видели. Даже и после того, как немцы бросили свой штаб, драпая из Крыма. Мама очень радовалась тому, что немцы тогда не забрали патефон. Нас он потом выручил. Она в голодное время сумела его поменять в какой-то деревне на пол мешка муки.

РУССКИЕ ВОЕННОПЛЕННЫЕ И НЕМЕЦКИЙ СОЛДАТ.  

   В нашем дворе по улице Свердлова, в бывшей школе номер 8, расположен немецкий штаб. Два или три раза в неделю в штаб для черновой и тяжёлой работы приводят русских военнопленных. Их конвоирует всегда один и тот же немецкий солдат. Пленные выглядят очень плохо - они худые, измождённые и бледные. Жителям двора запрещают с ними иметь любой контакт. Пленных можно видеть только утром, когда приводят их в  штаб, и вечером, когда куда-то уводят. В это время подходить к ним опасно. Это правило знают все жители  Керчи. За нарушение следует строгое наказание.  В середине дня  для пленных привозят обед, который состоит из какой-то баланды. Мать говорит, что сварена она  из  гнилой картошки и такой же свеклы. Баланда налита в громадный  бидон . Здание школы находится в глубине двора. При входе во двор, слева и справа, расположены одноэтажные низенькие строения-квартиры жильцов. Наша квартира находится в конце двора, она вплотную примыкает к зданию школы. Обычно бидон с бурдой ставят под окнами нашей квартиры. В обед конвоир выводит из штаба пленных. Они разливают баланду в миски и, присев на землю,  мгновенно съедают. Кое-что из еды жители двора издалека, поближе к пленным, бросают на землю. Конвоир делает вид, что он ничего не видит.  Как и когда мама договорилась с конвоирам, я не знаю. Мне шесть лет, и поэтому на эту тему никто  со мной говорить не будет. Много лет спустя, к большому сожалению, я не спросил  маму об этом, о чём очень сожалею

   Она ничего не понимала по-немецки, как конвоир по-русски. В дни работы пленных в штабе в мои обязанности входило сидеть надо подоконнике и позвать маму, когда во дворе появится конвоир. Мама быстро выходила в коридор и настежь открывала входную дверь. Немец, оглядевшись по сторонам, быстро проходил мимо открытых дверей, доставал из-за пазухи шинели буханки хлеба и бросал их    к  двери, стараясь попасть прямо в коридор. На пальцах немец незаметно показывал, сколько было в этот раз  пленных .  На такое количество надо было разделить буханки. Потом эти куски незаметно бросить в бидон с бурдой. Конвоир показывал маме, сколько хлеба она могла брать для нашей семьи.  Как правило, мама ничего не  брала. Могла дать мне небольшой кусочек пахучего вкусного хлеба. В очередной раз я сижу на подоконнике, ожидая выхода из штаба конвоира. Наконец он появляется. Он как будто что- то чувствует. Топчется на месте , не решаясь подойти к нашей квартире. Неожиданно из штаба выходит немец, которого не любили все жители двора. С мамой увидели, как этот детина подошёл к конвоиру и за пазухой у него нашёл хлеб, который был приготовлен  на очередной заход .А ведь отчаянному немцу приходилось это делать  несколько  раз, так как под шинелью помещалось  пару буханок.. Так вот, этот зверь старшина, грубо толкая конвоира  в спину, повёл в штаб. Через какое- то время во двор с переводчиком вышел немецкий офицер. У  жителей  офицер спрашивал, кому солдат Вермахта приносил хлеб. Хотя все соседи знали, что мама с помощью немецкого солдата    подкармливала пленных, никто ничего офицеру не сказал. К нам в квартиру тоже приходил этот офицер. Мама  от всего отнекивалась, отчего мне было страшно, так как мама говорила неправду. Мама к удивлению вела себя очень спокойно. Потом она объяснила это спокойствие тем, что раз офицер  расспрашивал о том, кому солдат приносил хлеб, значит тот ничего не сказал и потому наша семья иэбежала строгого наказания. Вечером пленных из штаба уводил другой конвоир. Того немецкого солдата, который рискуя жизнью, подкармливал врагов Рейха и фюрера, мы болше никогда не видели. Что с ним стало, никто не знал. Точно-  ничего хорошего. Если я мужественный поступок немецкого солдата запомнил на всю жизнь, то запомнили его взрослые, особенно русские военнопленные. Думаю, что они не раз вспоминали добрым словом немецкого солдата. Как не привести в данном случае слова французского писателя Шамфора Никола Себастиана ( 1741 - 1794 ): "В основе добродетельных поступков и готовности жертвовать своими интересами и самим собою лежат, потребность благородной души, великодушие сердца". 

      От прочтения многочисленных стихов иногда устаёшь, и начинаешь их плохо воспринимать. Надо как-то отвлекаться. Поэтому следует время от времени переключаться, чтобы освежить мозг. В нашем случае, мне кажется, полезно было бы публиковать вместе прозу и стихи. А Ваше мнение?

РУССКИЕ ВОЕННОПЛЕННЫЕ И НЕМЕЦКАЯ ПЕДАНТИЧНОСТЬ.

Из воспоминаний военных лет.

" Противно быть под ярмом - даже во имя свободы. "

Карл Маркс.

 

   Я играю во дворе нашего дома. Здесь стоит трёхэтажное здание, в котором до войны была школа. Сейчас там располагается немецкий штаб. Около входной двери штаба постоянно находится часовой. Во дворе из мальчишек я один. Что-то пацаны задерживаются по выходу во двор, хотя дело идёт к вечеру. Скоро из штаба будут выводить русских военнопленных и гнать куда-то к месту их ночёвки. Пленные в штабе выполняют разную грязную работу по уходу помещений штаба. В то же время их допускают к чистке картошки для немецкой кухни. И вот первым появляется немецкий конвоир с автоматом. Он останавливается сбоку входной двери. Вслед за ним - пузатый красномордый старшина. Он, видимо, руководит всем штабным хозяйством, так как целый день в бегах и каких- то постоянных заботах. Старшина - здоровенная детина. Жители двора его не любят и бояться, так как он готов на любую гадость. Как-то мама меня, шетилетнего пацана, с небольшим ведёрком послала к дворовой колонке, чтобы набрать воды и принести домой. Напор в колонке был очень слабым. Возле колонки стоят огромные бочки, некоторые полные, а некоторые пустые. На кран надет шланг, его конец опущен в наполняемую бочку. Старшина после наполнения бочки водой, шланг опускает в пустую бочку. Я подхожу к колонке, и не долго думая , шланг вынимаю из бочки и направляю в своё ведёрко. Вода течёт так медленно, что я пускаюсь в разные детские размышления, забыв обо всём окружающем. Спуститься на землю меня заставила неожиданная боль. Это старшина куском резинового шланга, с которым он никогда не расставался, сильным ударом лупцонул меня по спине. Старшина что-то стал орать мне в лицо, брызгая слюной. При этом он показывал на пустую бочку, из которой я вынул шланг. И хотя ничего не понимал по-немецки, отличное понял, что я нагло нарушил немецкий порядок. Хозяином моей жизни мне был преподан урок повиновения, точного выполнения правил нового порядка.
   Сейчас старшина, широко расставив ноги и прислонившись к косяку двери, довольно хлопал шлангом по лодони своей волосатой лапищи. Рядом со старшиной на полу стоял пустой деревянный ящик. Появились пленные. Их было человек восемь. В основном молодые ребята. Выглядели они печально. На них грязные порванные шинели. У пленных серые лица, измождённый вид. Над ними витал голод. Пленные стали друг другу в затылок. Оказывается, пленные перебирали для кухни картошку. При этом они по несколько штук запрятали в разные места своей изодранной одежды. Старшина устроил показательную экзекуцию. Пленные должны были по одному подходить к ящику и в него бросать картофелины. Причём, только по одной. За каждую картошку старшина пленному наносил мощный удар своей дубинкой-шлангом. Сколько пленный выбросил картошек, столько получал ударов. Было видно, что каждый полученный удар отдавался жгучей болью в истощённом теле. От боли пленные кривились и вжимали голову в плечи. Но никто из них не проронил ни звука и не заплакал, как заплакал я, когда получил всего один удар. Я снова заплакал, когда к старшине подошёл самый молодой и самый хилый солдатик. После третьего удара он упал на колени. После пятого удара товарищи помогли ему подняться и выйти во двор. Солдат, который первым подходил для наказания к старшине, увидев мои детские слёзы с грустной улыбкой сказал:" Не плачь, малыш. Тебе слёзы нужны будут в будущем, как нам сейчас. И плохо, когда их не будет." Я запомнил эту фразу. Много лет спустя, попадая в различные ситуации, понял смысл фразы, сказанной мне пленным солдатом. Тогда в его словах были и позор плена, и позор поражения, и ужас положения, положения раба. Философы утверждают, что слёзы очищают душу и несут облегчение. Видимо тогда нашим пленным очень хотелось плакать, но у них почему-то не было слёз.
 

МИЛОСЕРДИЕ ВРАЧА-ОККУПАНТА.

"Милосердие украшает сильного."

Индийское изречение.

   Город давно оккупирован немецкими войсками. У жителей началась новая, другая жизнь, которая совершенно не была похожа на довоенную. Действовали немецкие порядки, неукоснительно выполняемые всеми, кто не успел перед приходом оккупантов покинуть город. Основную часть населения составляли женщины, старики и дети. Время хаотичных казней прошло. Сразу же через несколько часов после захвата города, видимо, для острастки населения, в сквере, в центре города, на деревьях немцы повесили несколько человек, прикрепив таблички на груди с надписями, что казнены партизаны. Теперь, время от времени, фашисты казнили русских военнопленных, евреев, а также выданных предателями коммунистов и комсомольцев, и всех других, кто чем-то не устраивал гитлеровскую власть. Выявляли и подпольщиков, которых ожидала та же участь. Вести о задержаниях, арестах, казнях люди передавали друг другу шёпотом. Но жизнь продолжалась. Люди выживали, кто как мог. Страх постоянно витал в воздухе. Никто не был гарантирован от того, что в любой момент мог быть схвачен, расстрелян или повешен.
   В нашем дворе, по улице Свердлова, стояло трёхэтажное здание, в котором до войны была школа с первого по четвёртый классы. Сначала в этом здании разместился штаб румынских войск. Но потом пришли немцы, с шумом и руганью выгнали румын, и в здании разместили свой штаб. Жители двора знали, что немцы очень не любили румын, и они не стеснялись показывать своё превосходство над ними. Называли мамалыжниками. Один из немецких штабных офицеров был по национальности чех. Он неплохо говорил по-русски. Иногда приходил к нам в квартиру. Говорил, что немцы считают румын грязными, нечистоплотными людьми, и иначе, как цыганами не называют. Прозвище румын "мамалыжники" пошло от названия национального блюда мамалыги. Было видно по всему, что немцы общаться с ними считали ниже своего нормандского достоинства.
   Немцы с жителями двора вели себя сдержанно, а вернее, никак. Они просто их не замечали, как-будто не жили рядом с ними. Мои родители до войны несколько лет на заработках были в Монголии. Хорошо заработали. У нас была мебель, какой не было у соседей. Было мною любимых два красивых кресла. Их немцы забрали себе в штаб. У нас даже был патефон. В одной нашей комнате двухкомнатной квартиры вместе с денщиком поселился немецкий офицер из штаба. Четыре члена нашей семьи ютились в передней комнате, через которую немцам надо было проходить. Ни офицер, ни его денщик с нами никогда не вступали в какой-либо контакт. В их комнате стояла наша большая кровать. Других кроватей не было. Взрослые ломали голову над тем, где же спит денщик. Очень возмущались тем, что тот, видимо, спал на полу, ближе к начальнику, чтобы быстрее выполнить его приказы. Оба вояки поздно ночью проходили в свою комнату и запирались на ключ. Рано утром так же молча уходили в штаб. Никто из нас в их комнату не заходил. Мы боялись даже туда заглядывать.
   У штабистов был свой врач. Может быть, были какие-то ещё медицинские работники, но мы знали только одного, который меня спас, когда однажды я чуть не утонул в море. За это мы немецкого врача по-человечески любили. Мы видели, как часто немцы по тревоге все куда-то выезжали. Их могло не быть несколько часов, а иногда и дней. Соседи говорили, что они выезжали на операции по борьбе с подпольщиками или партизанами. Действительно, иногда у возвратившихся были перевязаны головы окровавленными бинтами. Знали, что были и погибшие. Рядовых немцы хоронили во дворе, где располагалась кирха, ныне улица Комарова. Там потом долго функционировал кинотеатр "Родина." Офицеров хоронили на горе Митридат, рядом со стоявшим там полуразрушенным красивым зданием с большими колоннами. На каждой могиле стоял небольшой, массивный деревянный крест с указанием на нём имени, фамилии, даты рождения и гибели. На верхушку креста обязательно водружалась каска. После войны какое-то время городскими властями немецкие могилы не уничтожались. Сейчас на том месте буйно растут кусты бузины и деревья.
   Бывало так, что когда в штабе оставался только один часовой, а то и его не было, во двор выходил немецкий повар в белых фартуке и колпаке. У него под фартуком просматривался небольшой животик. Лицо то ли от плиточной жары, то ли само по себе, было розоватым. От этого дядьки веяло добротой. Я помню его всегда улыбающимся. Он с крыльца по-немецки и пригласительными жестами рукой звал к себе меня и других ребятишек примерно моего возраста, пяти-семи лет, приходивших в наш двор для детских игр из соседних дворов. Запустив нас на кухню, повар открывал крышку громадного сундука, в котором было очень много разнообразных конфет, шоколада, печенья и других сладостей. Он разрешал нам хватать, кто сколько может и что сможет. При этом нас подгонял, чтобы мы действовали быстро. Тут же легонько шлёпал по заднему месту и подталкивал к дверям. Мы и так понимали, что нам надо торопиться. Поэтому из штаба мы вылетали пулей, неся домой доставшуюся вкуснятину.
   Пока немцы отсутствовали, жители настороженно ждали их возвращения. А они часто возвращались очень злыми. Взрослые говорили между собой, что, видимо, их потрепали хорошенько партизаны. Поэтому боялись, что они на нас будут вымещать зло. Долгое время старались не показываться во дворе. Мама с бабушкой всегда переживали за врача, который не дал мне утонуть. Просили Господа Бога, чтобы партизаны не прибили доктора. Он каждый раз возвращался живым и здоровым.
   Как-то мама делала в квартире уборку, используя при этом зачем-то металлическую маслёнку с длинным острым наконечником. Эту маслёнку поставила возле кровати, а сама взобралась на неё, чтобы вытащить гвозди, на которых когда-то висел ковёр, впоследствии выменянный на продукты. Закончив работу, спрыгнула на пол, попав пяткой на наконечник маслёнки. Бабушка была во дворе, а моя молодая тётка у кого-то из подружек. Вытаскивать из пятки наконечник маме помогал я. Видел, что ей очень больно. Хотя она старалась держаться, слёзы катились градом. Кое-как она остановила кровь. Ногу замотала какой-то тряпкой. На другой день ногу сильно разнесло. У нас, конечно, никаких лекарств не было, даже йода. Соседи сказали, что от заражения крови надо ногу парить, что мама и делала. Но ей становилось всё хуже. Однажды живший у нас офицер увидел распухшую ногу мамы. Он вернулся в штаб. Вскоре возвратился со знакомым нам врачом. Тот, осматривая ногу, всё время качал осудительно головой. Доктор несколько дней накладывал повязки с какой-то мазью. Но лечение поддавалось плохо. Он как-то о чём-то переговорил с нашим немцем-квартирантом, показывая на мамину ногу. Затем ушёл в штаб, вернувшись с лекарством в шприце. Он сделал первый укол, а потом продолжал делать утром и вечером. Вскоре мама могла свободно становиться на пострадавшую ногу. Она не находила слов благодарности немецкому доктору. Мне казалось, что выздоровлению мамы он был рад не меньше её. На слова благодарности стеснительно улыбался и твердил одно и то же -"гуд, гуд". Я был расстроен тем, что доктор перестал к нам ходить, чтобы делать маме перевязки. Ведь каждый раз он приносил мне какую-нибудь сладость, а взрослым что-нибудь из еды, и обязательно буханку свежеиспечённого хлеба.
   Как говорится в поговорке "пришла беда, отворяй ворота." Так получилось и в нашей семье, непосредственно со мной. Электричества тогда не было. Люди всё по хозяйству старались сделать засветло. Ложились спать рано. Но зато и рано вставали. Квартиру освещали в тёмное время суток с помощью скрученной ваты в виде фитиля, конец которого был опущен в подсолнечное масло, налитое в маленькое блюдечко. Нами какое-то время использовалась настольная керосиновая лампа, в которой находилась какая-то горючая жидкость. В целях экономии лампу зажигали очень редко. Однажды взрослые что-то делали в коридоре, а я находился в комнате, и чем-то занимался за столом, у самого края которого стояла горящая лампа. Чем она была заправлена, понятия не имею. Но светила хорошо. Я сделал неаккуратное движение, опрокинув лампу на стол. Стекло сразу же разлетелось, жидкость вылилась на стол, а потом на мою левую ногу. А я был в одних трусиках. Сразу же жидкость вспыхнула. Всё произошло мгновенно. Горела на столе клеёнка и моя нога. От страха и боли я закричал дурным голосом. Тут же забежала мама с бабушкой, которые погасили огонь . На мой крик выскочил перепуганный денщик. Он глянул на мою ногу и побежал в штаб, откуда возвратился с заспанным доктором. Это был всё тот же добродушный дядечка со своим неизменным чемоданчиком. Ногу сильно жгло. Она прямо на глазах покрывалась волдырями на внутренней стороне, от бедра до пятки. Когда доктор приложил какую-то мазь и забинтовал ногу, мне стало настолько легко, что я перестал выть и пускать горючие слёзы. Перепуганная мама тоже повеселела. Она свою радость объяснила тем, что горящая жидкость попала на ногу, а не на другое место. Тогда я не понял, чем другое место было лучше и дороже моей ноги. Доктор каждый вечер мне делал перевязки, которые первое время были очень болезненными. Он к нам ходил до тех пор, пока моя нога ни зажила окончательно. А мне бы хотелось, чтобы нога поболела ещё. Ведь каждый раз доктор приносил какой-нибудь гостинец. На ноге осталось белое длинное пятно. Через несколько лет оно исчезло. Только у самой косточки, внизу ноги, оставалось круглой формы небольшое пятно, не сходившее очень много лет.
   Шли годы. Я взрослел. Отслужил, отучился, женился, стал работать. Но, когда я смотрел на пятно от ожога, обязательно вспоминал немецкого врача-офицера. И вспоминал с теплотой. Потом это пятно исчезло. Но я всегда помнил тот страшный для меня и мамы вечер и доброго немецкого врача.
   Когда врач случайно встречался со мной во дворе, он приветливо махал мне рукой, как старому знакомому. Иногда у него для меня в кармане оказывалась шоколадка или конфета. А в штабе продолжалась их боевая работа. Всё так же по тревоге куда-то выезжали, и это было тем чаще, чем ближе к Керчи подходила Красная Армия. Мы перестали видеть проходящим через двор вылечившего нас с мамой врача. Как-то она пришла со двора в слезах. Она встретила чеха-офицера, который сказал, что врач погиб, и что его похоронили на горе Митридат. Обстоятельства гибели он не рассказывал. Мне стало очень жаль доктора, и потому я не сдержал слёз. Бабушка от такой неприятной новости тоже расстроилась. Она перекрестилась, пожелала доктору Царства небесного и сказала, что, к сожалению, Бог к себе в первую очередь забирает хороших людей.
   Некоторые могут сказать, что врач давал клятву Гиппократа, и потому должен был так поступать. Это неверно. Многие немецкие врачи также давали такую клятву, что не мешало им в концлагерях проводить чудовищные опыты над живыми людьми. Всё дело в идеологии и нравственности человека. Просто тот врач не был заражён человеконенавистнической фашистской идеологией и человеческой непорядочностью. Если, например, сейчас украинские националисты ею заражены, то потому они ведут себя, как фашисты. Они на Майдане поджигали коктейлями молотова солдат, а в Одессе сожгли заживо несколько десятков людей, причём, не каких-то врагов-иностранцев, а таких же славян, какими являются сами. Партию этих украинских бандитов возглавляет по специальности ВРАЧ, а по идеологии фашист Тягнибок. Вот вам и клятва Гиппократа!
   После освобождения Керчи игр у ребят никаких не было. Война ожесточила пацанов. Встречали войну дети в возрасте 5-6 лет. Когда она закончилась, им уже было по 10-11 лет. Почему-то нам непременно хотелось играть в войну. Потому мы постоянно лазили по развалкам и сохранившимся на Митридате окопам и блиндажам, разыскивая что-нибудь из боеприпасов или оружия. Много ребят погибло от взрыва мин, снарядов и гранат, когда пытались их применить или из них достать порох. Ещё больше оказалось покалеченных. Всё это было эхом кровавой войны. Особенно мы любили лазить по окопам, вырытым на горе Митридат. Захаживали на кладбище, где были похоронены немецкие офицеры. Долгое время кресты на могилах были нетронутыми. На многих оставались военные каски. Ребята сначала не рушили могилы, но через какое-то время, озлобленные войной, стали вырывать кресты, а каски сбрасывать в обрыв с горы. Они, весело катясь вниз, подскакивали от ударов о встречающиеся на пути камни, отчего раздавался металлический звук, умолкавший только в самом низу, у подножия горы, где заканчивался их бесславный путь. Я говорил своим друзьям, чтобы они не делали этого, так как среди похороненных есть хорошие немцы, и рассказывал всё, что знал о немецком военном враче-офицере. Ребята меня слушали, но продолжали такими детскими методами мстить фашистам за погибших своих отцов, родных и близких. Дети не знали о том, что многие из немецких военнослужащих не хотели воевать. У моей тётки, жившей на Кубани, стоял на квартире немецкий офицер. В мирное время, до войны, у себя на родине в школе он преподавал русский язык. Был женат, имел детей, двух девочек. Он откровенно говорил тётке, что ему хочется не в окопы, чтобы кого-то убивать, а к своей любимой семье. У тётки было двое детей, моих двоюродных брата и сестры, соответственно 4-х и 14 лет. Они выжили благодаря тому, что этот офицер снабжал их продуктами.
   Через какое-то время после освобождения Керчи городские власти немецкие могилы сравняли с землёй, чтобы от них не осталось никакого следа. Много лет спустя, по указанию горкома партии работники всех организаций города стали озеленять гору Митридат. Было посажено сотни деревьев и кустов. На машинах для их полива привозили воду. Но её явно не хватало. Большая часть насаждений не принялись вообще. Некоторые выросли, но выглядели жалко и чахло. Потом всё же засохли из-за нехватки воды. И только в том месте, где были немецкие могилы, деревья хорошо прижились и стали очень красивыми. Под их тенью керчане любили отдыхать. Когда-то, на День Победы, обязательно под этими деревьями устанавливали буфет, в котором продавали спиртное и закуску. К этому буфету была всегда большая очередь. Под деревьями выставлялись стулья и столики, за которыми жители города поминали всех тех, кто погиб в Отечественной войне. Вряд ли знали, что они поминали доблестных воинов своей родной армии, расположившись на могилах воинов другой армии.
   Я решил посвятить этот рассказ немецким воинам, не хотевшим воевать, но вынужденным это делать по приказу бесноватого фюрера, день рождения которого торжественно сейчас отмечают неонацисты всех мастей в разных странах, в том числе, к сожалению, и в России, особенно на Украине, ставшей фашистским государством. Бритоголовые молодые придурки думают, что воевать, это значит уметь красиво в фашистском приветствии вскидывать вверх руку. А это вскидывание в экстазе руки заканчивается тем, чем закончилось на Нюрнбергском процессе, где немецкие фашисты - захватчики получили по заслугам.

Автор Игорь Носков.    14.01.16 г.  г. Керчь.

НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ СО МНОЙ И НЕМЕЦКИЙ ОФИЦЕР.
( Из детских воспоминаний о войне )

" Сострадание сильнее страдания. "
Ф. Ницше ( 1844-1900 ),
немецкий философ, поэт.

   Немцами давно оккупирован наш город. Они ведут себя, как хозяева жизни, жизни тех, кто не успел с войсками Красной армии покинуть город, или уйти в каменоломни, когда немцы к подошли к нему вплотную. Мужчин в городе никого не осталось. Все на фронте. Нет такой семьи, чтобы кто-либо из её членов не сражался с фашистами. Только об этом не принято вслух говорить, даже с близкими родственниками. В квартирах все фотографии мужчин попрятаны, чтобы не возникало лишних вопросов у немцев или полицаев при их приходе в квартиру в любое время суток. При их появлении надо как можно быстрее открыть входную дверь, чтобы не вызвать каких-либо подозрений. Основное население города составляют старики, женщины и дети всех возрастов. Очень редко встречаются мужчины, которые по разным причинам в своё время не были призваны в армию. Есть и такие, которые разными способами избежали мобилизации. Теперь они, как правило, ходят в полицаях, усиленно помогая немцам поддерживать новый порядок.
  Как бы ни было тяжело и трудно, но жизнь берёт своё, и она продолжается. Люди начинают приспосабливаться к совершенно новым порядкам, которые чужды любому человеку, родившемуся и много лет прожившим в советской стране. Чтобы тебе ни нравилось в новых порядках, тебя заставят их выполнить. Будешь сопротивляться и саботировать приказы немецких хозяев, тебя тут же поставят к стенке и расстреляют без суда и следствия. Жаловаться некому. В городе работает рынок, где идёт обмен вещей на продукты питания, которые, кто как может, доставляет из близлежащих сёл и деревень в город. Иногда горожане с этой целью сами отправляются в сёла. Моя мама несколько раз ходила пешком в деревни, чтобы поменять отрезы, разные вещи на какую-нибудь крупу. Назад приносила что-нибудь по полмешка. Бывало то была пшеница, которую на ручных жерновах перемалывали в муку. Вся забота по содержанию семьи ложилась на женские плечи. Дети продолжали жить своей жизнью. Играли со старыми игрушками и развлекались по-разному. Они быстро взрослели. Как могли, помогали родителям. В мои обязанности, шестилетнего пацана, входило подметание пола, мытьё посуды, приносить меленькими ведёрками воду для разных нужд из крана, имевшемуся во дворе. Я мог сварить картошку, чистить её, разогревать еду, и ещё многое другое. По крайней мере, мама научила меня, как зашивать дырки на одежде, как стирать бельё на специальной стиральной доске, как с помощью так же специальной каталки гладить бельё, уметь его складывать в платяной шкаф. Конечно, многое получалось не совсем хорошо, но мне было приятно слышать от мамы похвалу за проделанную работу. Она всегда смеялась и говорила, чтобы она делала без меня? От этого меня распирала гордость. Я чувствовал себя взрослым, к чему так стремятся все дети.
  В летнее время детвора радовалась, что может купаться в море. Это было доступным развлечением. Мы жили на улице Свердлова, в несколько сотнях метров от моря. Запах моря, особенно в ветреную погоду, доносился до нашей улицы, и тогда было очень трудно удержать себя от соблазна искупаться в приятной морской воде. Взрослые купание в море избегали. Они были заняты разными серьёзными делами по дому, по обеспечению семьи хотя бы самым необходимым. Видимо, не смотрелся бы бесправный, подневольный человек, который нежится в море. Я думаю, что заниматься таким делом при той ситуации взрослым было стыдно друг перед другом.
   Из-за моего возраста мама никогда одного меня не отпустила бы к морю. В соседнем дворе проживал мальчик Володя, которому было около пятнадцати лет. Для меня он считался взрослым и самостоятельным пареньком. Он почти-что каждый день ходил на море. Часто приходил к нам, и мама меня отпускала с ним поплескаться в ласковой воде. При этом она долго инструктировала Володю, как купаться и как следить за мной, не умеющему вообще плавать, даже по-собачьи. Володя кивал головой и утверждал, что всё будет нормально. И действительно, все наши посещения моря проходили без происшествий. Как правило, Володя от меня не отплывал, и мне запрещал отходить далеко от берега. Я строго выполнял его указания. На берегу всегда людей было мало. В основном пацанва. Иногда рядом с нами купались немецкие воины, но их было немного. Так как они были раздетыми, в одних трусах, а некоторые вообще голыми, то сразу невозможно было в купающихся мужиках признать немцев, пока не услышишь их родную речь. Они на нас не обращали никакого внимания. Но иногда некоторые из них, совсем молодые, находясь в море, обливали пацанов водой, когда те, съёжившись и вжав голову в плечи от предстоящей встречи с холодной водой, входили в неё. Бывало и так, что некоторые смелые пацаны в ответ также поступали в отношении немцев. Большинство оккупантов, как и пацаны, смеялись и не проявляли никакой агрессии. Однако, были и такие, которые за водную игру могли дать хорошую затрещину. При этом они что-то зло кричали на немецком языке, вытягивали вперёд указательный палец и говорили "пух, пух." Все отлично понимали, что значит этот предупредительный жест.
   В этот раз Володя отпустил в море меня одного. Сам он остался на берегу играть с мальчишками его возраста в "ножичек." Надо было подбросить ножичек так, чтобы он, переворачиваясь в воздухе, воткнулся в песок лезвием. Игра очень увлекательная. Настолько, что Володя перестал следить за мной. А я, воспользовавшись бесконтрольностью, стал подпрыгивая, двигаться вглубь. В какой-то момент я неожиданно попал на глубину, отчего вода накрыла меня с головой. Всеми силами я стал барахтаться, пытаясь подняться наверх. Но у меня ничего не получалось. Больше я ничего не помнил. Пришёл в себя, когда увидел над собой склонившегося перепуганного Володю, несколько, не менее перепуганных пацанов, и какого-то дядьку. Он внимательно смотрел мне прямо в глаза и продолжал похлопывать по лицу. Что-то говорил по-немецки. Оказывается он был в море недалеко от меня. Обратил внимание, что я неожиданно исчез. Ему пришлось нырять несколько раз, чтобы найти меня, так как течение успело отнести моё безжизненное тело в сторону. Он на берегу умело сделал искусственное дыхание, из меня вылилась вода, как потом рассказал Володя, и я пришёл в себя. Видимо, я очень мало пробыл под водой. Это, и быстрое моё обнаружение, спасло меня от смерти.
   Какое-то время немец сидел рядом со мной, и время от времени радостно хлопал ладонью по спине. Затем он одел форму немецкого офицера, меня посадил на плечи Володи, и мы двинулись домой. На улице Войкова (ныне Айвазовского) он нас покинул, пошёл в сторону центра города. Володя сказал, чтобы я маме ничего не говорил о случившимся. У ворот нашего дома Володя снял меня с плеч и сказал, чтобы я шёл прямо домой. Сам помчался в свой двор. Мама сразу же обратила внимание на мой несчастный вид. Она стала требовать, чтобы я рассказал, что со мной произошло, почему я такой бледный и еле стою на ногах. Так как она постоянно учила тому, чтобы я никогда не врал, я ей всё рассказал, что помнил. Сказал, что меня спас какой-то немецкий офицер. Мама побежала к Володе, чтобы узнать подробности происшедшего. Я вышел во двор её встречать, хотя бабушка не отпускала, говорила, что мне надо отлежаться. Очень переживал за Володю. Мне было стыдно за то, что я не выполнил его просьбу умолчать о случившимся. Боялся, что ему достанется от мамы, и поэтому он меня больше не будет брать с собой на море. Вскоре мама возвратилась. Она стала со слезами на глазах меня целовать. В это время появился немецкий офицер, который направлялся в штаб, располагавшийся в трёхэтажном здании, стоящим в нашем дворе. Маме я показал на немца, и пояснил, что это он меня вытащил из воды. Она сказала, что этот офицер является врачом немецкого штаба. Мама подбежала к нему и стала его благодарить, не скрывая своих слёз. При этом она хватала его за руки, видимо, пытаясь их поцеловать. Немец убирал руки за спину, и всё время говорил "гуд" и "никс". Все мы знали, что это обозначало "хорошо" и "нет". В это время я держался за маму, не сводя глаз с немца. Он погладил меня по голове, и быстрым шагом направился в штаб.
   Вечером все жители нашего двора от мамы знали, что немецкий врач-офицер спас меня в море, когда я утонул. Соседи качали головами и удивлялись тому, что среди фашистов есть хорошие люди.

Автор Игорь Носков. 10.12.15 г. Г. Керчь.

СНОВА ВСТРЕЧА С НЕМЦАМИ.
( воспоминания о послевоенном детстве )

" Человек не должен жаловаться на времена;
Из этого ничего не выходит. Время дурное:
Ну что ж, на то и человек, чтобы улучшить его."

Т.Карлейль ( 1795-1881 ) - английский
писатель и историк.

   Мы живём в освобождённом от немецких захватчиков городе. Жизнь постепенно налаживается. Но ещё очень голодно. К тому же зимой одолевает холод. Многого не хватает. Всё население, в том числе дети, ходят в обносках. В городе находится много разрушенных до основания зданий. Люди приспосабливаются к новым условиям существования. Главное - мы свободны! Нет постоянно изнуряющего страха быть убитым каким-нибудь взрывом или по чьей-то злой воле расстрелянным. На жизнь никто не ропщет. Никто ничего не требует от руководства страны. Все понимают, как ей трудно залечивать послевоенные раны. Нет классового разделения на бедных и богатых, что особенно пагубно влияет на мировоззрение и взаимоотношения между гражданами. Каждый старается делать всё, чтобы жизнь во всех её проявлениях стала лучше. А будущее зависит от каждого добропорядочного гражданина. Дети своими силами, как только могут, помогают старшим. Они, как и взрослые, стойко переносят все трудности. Учатся в полуразрушенных и наскоро, кое-как отремонтированных школах. Убирают в классах, очищают территории, прилегающим к школам, высаживают деревья и кустарники, собирают металлолом и макулатуру. В некоторых школах имеются свои огороды.
   Нет больше уродующих психику взрывов бомб и снарядов. Но время от времени появляются убитые и раненые, которые подорвались на какой-нибудь мине, или при попытке разрядить снаряд или фугас. Больше жертв, конечно, среди детей. В городе, особенно на его окраинах полно мест, где всегда можно найти что-нибудь стреляющее или взрывающееся. Особенно опасны развалки зданий, по которым так любят шастать пацаны. Удивительное дело: только окончилась война, а они играют в войну с захватом в плен условных немцев и партизан, порой с жестокими допросами. Беда в том, что все хотели быть партизанами или воинами Красной Армии. Фрицами никто быть не желал. А их, настоящих, живых немцев в городе было много. Это пленные. В каждом районе города. Они своими силами построили бараки, в которых жили. На долгие годы бараки стали их домом. Надо сразу отметить то, что бараки были построены очень качественно. Когда немцев отпустили домой в Германию, несколько десятилетий жители города жили в этих бараках, а в некоторых живут до сих пор. У пленных немцев была такая же полуголодная жизнь, как и у освобождённых жителей. Особенно от холода немцы страдали в морозы. Население могло на себя напяливать разное сохранившееся барахло, спасаясь хоть как-то от студёного крымского ветра и зимних промозглых холодов. У немцев кроме их изношенных шинелишек ничего не было. Ими на головы наматывалось всякое тряпьё. Некоторые жители из чувства славянского сострадания иногда приносили кое-что из одежды, которую пленные принимали с большой благодарностью. Охрана из российских солдат этому не препятствовала. Вообще охранялись пленные не строго. Не было каких-то немыслимых заборов с колючей проволокой. Все понимали, что это делать было бессмысленно, так как бежать пленным было некуда. По крайней мере, в Керчи ни разу не прошёл слух, что кто-то пытался из пленных куда-то бежать. Жители к ним относились нейтрально. Если бы во время войны попался какой-нибудь немец на освобождённой территории, ему было бы несдобровать. После войны люди совсем по-другому относились к бывшему жестокому врагу. Никто никогда ни по месту работы немцев, ни по месту их жительства не приходил к ним с проклятиями и угрозами. А ведь у многих близкие и любимые люди погибли от рук немецких захватчиков. Наоборот, чувствовалось какое-то сострадание к поверженному врагу. На этот счёт у русских есть масса поговорок: "Лупить только до первой крови," "Лежачего не бить," "После драки кулаками не машут," и другие. Эти поговорки у россиян возникли не на пустом месте. Видимо, у них заложено в генах быть великодушными к побеждённому врагу. Когда пленные работали в городе по разбору завалов, они всегда к прохожим поворачивались спиной, наклоняясь над грудой камней. Они старались жителям города не смотреть в глаза. Не могу сказать, с чем это было связано, то ли с боязнью нарваться на неприятный инцидент, то ли было стыдно увидеть в глазах победителей торжество и злорадство. В общем было мирное сосуществование. У многих немцев, что называется, были золотые руки. Они изготовляли разные поделки и мелкие предметы для хозяйства. Женщины необходимые им предметы меняли на одежду и кое-какую еду. Обе стороны всегда были довольны сделкой. Особенно ценились зажигалки, сделанные из гильз патронов. У спекулянтов сразу же в продаже появились камушки для этих зажигалок, бензин, вата и фитили. Получается, что бывшие непримиримые противники помогали друг другу выжить.
   Был февраль 1947 голодного года. Я учился в четвёртом классе школы № 19 на улице Самойленко. Учился, как и остальные. Не был отличником, но и не числился в неуспевающих учениках. Правда, я был до одури активным пионером. Выполнял самым честным и добросовестным образом любую работу, которую получал от старшей пионервожатой или классного руководителя. Я жил с мамой, тёткой и бабушкой. Ими воспитывался. Всё, что было и есть хорошего во мне, заложено ими. Отец к нам присоединился, когда я учился уже в 8 классе. После войны он в Керчь не возвратился, так как сразу после освобождения нашего города кто-то из знакомых сообщил ему в письме, что мы якобы погибли от бомбы, попавшей в наш двор. Бомба в действительности попала в дом, но не в наш, а стоящий через дорогу. После освобождения Керчи мы не сразу вернулись в город из деревени Крыма, в которой жили во время оккупации. Поэтому знакомые, не видя нас, посчитали, что мы погибли. Несколько лет спустя, отец приехал с Севера, где жил и работал, на отдых в Ялту. Оттуда на пару дней заскочил в Керчь, чтобы нас помянуть. У него состоялись не поминки, а произошла встреча со мной, взрослым пацаном, восьмиклассником, и моей мамой. Наша семья воссоединилась.
   После войны я рос без отца. Поэтому многое не умел делать, или плохо выполнял работу по мужской линии. Зато я мог с малолетства обслуживать себя: прекрасно убирать в квартире с мытьём полов, стирать, сушить бельё, гладить его, правильно складывать, зашивать дырки на одежде, штопать шерстяные носки, строчить на швейной ножной машинке, готовить нехитрую еду, и многое другое, что умеет делать женщина. Таких, как я без отца, было большинство ребят. У кого-то отец погиб на фронте, у кого-то пропал без вести, кто-то возвратился изуродованным калекой.
   В один из дней на уроке классная руководительница объявила, что на Керчь выделено две путёвки в Артек. Одна путёвка дана какому-то мальчику из другой школы, а вторую путёвку гороно выделило мне. Радости в нашей семье не было предела. Та зима оказалась очень холодной и голодной. Мама радовалась тому, что целый месяц я буду хорошо питаться. Первый раз в жизни я поехал самостоятельно на поезде в Симферополь. Было страшновато. Но я благополучно добрался до приёмного пункта, где уже были ребята моего возраста, десяти-двенадцати лет. Там же я встретил мальчика из Керчи. Но дружба у меня с ним почему-то не сложилась. Он успел подружить с каким-то мальчиком из другого города Крыма. Ребята были из разных городов Советского Союза. Больше всего было разбитных пацанов из Москвы. Ко мне подошёл мальчишка моего возраста, который сказал, что он тоже из Крыма и что хочет со мной дружить. Он был, как и остальные, худощавым со впалыми щеками. Но держался бойко. У меня были светлые волосы, а у него ещё светлее. Мне понравились его широко открытые голубые глаза. Казалось, что такие глаза никогда не смогут предать или обмануть. Обедали мы с ним за одним столом. Я от одних запахов еды чуть не потерял сознание. Это так пах мясной борщ. А ещё желающим предложили сладкую манную кашу, сваренную на молоке. Помню вкус той каши до сих пор. Я не люблю молочные блюда. Но время от времени прошу жену сварить мне "артековскую" кашу. Она уже знает, что я вспомнил детство, и обязательно выполняет мою просьбу. Манную кашу ели все дети, никто не отказался, хотя перед этим некоторые съели по две тарелки борща с большими кусками белого хлеба. Повара сказали, что желающие могут получить добавку. Все захотели. А на закуску нам дали по два квадратика от плитки шоколада. Я по привычке завернул эти кусочки в бумажку и спрятал в карман. Хотел, как раньше, угостить маму, бабушку и тётку. В Керчи как-то меня определили в дневной оздоровительный лагерь. Там нам в обед каждый день давали по пять-шесть меленьких драже. Я их приносил домой. Мама говорила, что она на работе тоже получила драже, принесла домой и угостила мою бабушку и тётку. Поэтому, всё принесённое мною драже, мне же доставалось. Иногда уговаривал свою молодую тётку скушать хоть одну горошину. Мой новый друг, у которого было простецкое имя Вася, поинтересовался, почему я не поел шоколадки. Я ему объяснил. Он сказал, что это очень глупо, так как шоколадки до моего возвращения домой обязательно пропадут, и никому не достанутся. Он тут же заставил съесть эти два маленьких, но таких вкусных и соблазнительных квадратика шоколада. Я хотел угостить Васю. Он отказался категорически, сказав, что он свой шоколад съел, и что я не должен прикидываться барином. Я даже немного за это на Васю обиделся. Но мальчишеская обида тут же прошла. К тому же нас вскоре стали усаживать в автобус, который должен был отвезти нас в Артек.
   И вот мы едем по серпантину крымских дорог. Стоит мерзкая погода. Автобус не отапливается. Холод, как нож, своим остриём касается всех частей тела. От него оно начинает непроизвольно дрожать. Наступает момент, когда люди говорят: не попадает зуб на зуб. Но в какой-то степени спасает и согревает крымская красота. Слева и справа от дороги стоит молчаливо лес. Только иногда от ветра шевелятся ветви деревьев и лапы сосен и елей, чтобы сбросить с себя успевший прилипнуть к ним мокрый снег. Постепенно становится ещё холоднее, и потому голова ещё больше втягивается в плечи. Кое-где за дорогой, вплотную к лесу, стоит разбитая военная техника, успевшая основательно поржаветь. Вдоль всей дороги встречается какой-то мусор, всевозможный хлам. Всё это покрыто тонким слоем снега. Видно по всему, что зима ещё не пришла по-настоящему в крымские горы. Местами на дороге встречаются оледенелые места, несущие угрозу транспорту. Провожатого с нами нет. Им является сам водитель. По всем вопросам мы обращаемся к нему, и добродушный дядька на всё отвечает быстро и с шуткой. И тут мы увидели пленных немцев. У каждого из них в руках была лопата. Некоторые держали ещё и лом. На всех только потрёпанные от долгой носки шинели. На многих на голове были намотаны женские рваные шерстяные платки. Немцы худые, с посиневшими от жестокого холода носами. Кое-кто подпрыгивает на месте и хлопает себя по бокам в надежде так согреть хоть немного тело и руки без перчаток, или отогреть их дыханием. Но всё это мало помогает. Немцы занимаются расчисткой дороги. На проезжающие машины не обращают никакого внимания. Видимо, они основательно надоели рёвом своих моторов и выхлопными газами. Когда же они увидели автобус с ребятами, то многие повернулись к нему. Хотя взгляды были абсолютно безразличными ко всему окружающему, они с нас, детей, не сводили глаз, а на лицах появились улыбки. Кое-кто негнущимися пальцами пытался нам приветливо помахать. В ответ пацанва стала дружно кричать: "Гитлер капут, фрицы-фашисты!"- а то и похлеще. Многие показывали языки, крутили дули, корчили рожи. Мне кажется так вели себя те ребята, которые не были в оккупации, и впервые увидели живых немцев не в кино, а наяву. Я с Васей, и несколько других ребят, молча наблюдали за продрогшими немцами и беснующейся пацанвой. В данный момент мы выглядели старше их и солиднее. Немцев было много. Они стояли в нескольких метрах друг от друга. Повстречался молодой российский конвоир с винтовкой за спиной. На нём был добротный полушубок с белым барашковым воротником. Малый был упитанным и розовощёким, не-то от хорошей пищи, не-то от обжигающего ветра. Он был совершенно спокоен. Видимо хорошо знал, что ни один пленный никуда не убежит. Наш шофёр объявил привал. Сказал, чтобы все сходили по малой нужде. А кому надо другое, то может пойти поближе к лесу. Все вылезли из автобуса и, разминая затёкшие и замёрзшие ноги, пошли к краю дороги. Девочек среди нас не было. Поэтому друг друга не стеснялись. Занятые нужным делом, не обращали внимание на немцев. Мы с Васей отошли в сторону от всей группы, и оказались ближе всех к немцам. Я стоял от Васи в метрах десяти. И тут увидел, как к нему подошёл высокий немец в очках. Он стал что-то говорить по-немецки быстро, быстро, поглаживая Васю по спине и пытаясь притронуться к его лицу. На глазах у немца были слёзы. К ужасу услышал, как Вася что-то ответил немцу на его языке. У немца потекли слёзы. От холода они застревали в давно небритой бороде, чуть сверкая от мороза, как малюсенькие звёздочки. Я не понял, что происходило. Что за немец, почему он подошёл к Васе, и откуда Вася знает немецкий язык? Мне даже стало страшновато. Пацаны увидали эту картину и стали двигаться в нашу сторону, грозно крича на немца. Тот ладонью смахнул слезинки и быстро возвратился к своим товарищам. На вопросы пацанов Вася ответил, что он ничего не понял, о чём говорил немец. Те успокоились и дружно вскочили в автобус. Когда мы сели, я не удержался, и сказал Васе, что слышал, как он бойко говорил по-немецки. И он сказал, что если считаю его другом и дам клятву о неразглашении услышанного, то расскажет мне о семейной тайне. По пацански побожился, что к нему ничего не изменилось, и что под пыткой не раскрою тайну его семьи. И он тихо, чтобы не слышали ребята, стал рассказывать.
   Мама Васи была учительницей немецкого языка. До войны иногда её приглашало в качестве переводчицы руководство города, когда приезжала какая-нибудь делегация из Германии. Однажды она познакомилась с немецким инженером, который, как специалист, работал в Крыму. Он был немецким коммунистом. Молодые люди влюбились. Родился сын, которого назвали Василием. Расписаться власти запретили. Когда после окончания контракта папа Васи уезжал в Германию, маме не разрешили выехать вместе с мужем. Виделись только тогда, когда отец приезжал в Россию в командировку. Когда началась война, связь между супругами прекратилась вообще. О судьбе немца-коммуниста ничего не было известно. Только после войны к ним пришёл какой-то мужчина, находившийся вместе с папой Василя в концлагере. Этот человек дождался освобождения. Отец Васи умер от голода и холода. Труп вместе с другими сожгли в крематории. Мама больше замуж не выходила. Но так как не было официального сообщения о смерти папы Васи, мама надеялась на то, что он, может быть, когда-нибудь появится. Во время оккупации Крыма мама работала преподавателем немецкого языка в школе, которая на короткое время была открыта немецкой властью. Время от времени её приглашали в городскую управу переводить немецкие документы на русский язык для местного населения. Когда Крым освободили, ряд народов и национальностей были депортированы советской властью. Хотели выслать Васю вместе с мамой. Она ходила в какие-то органы власти по этому поводу, и их оставили в покое. Но не оставили в покое некоторые соседи за то, что Вася был рождён от немца. А тогда было много детей, которые во время оккупации были рождены русскими женщинами от немецких солдат. От непорядочных людей очень доставалось таким детям и их мамашам. Постоянно в их адрес слышались насмешки и оскорбления и на улице, и в школе. Мама с Васей из-за этого переехали в другой город, где никто не знал о том, от кого родился Вася. Мама научила Васю немецкому языку. Вот потому он смог разговаривать с пленным немцем. Оказалось Вася очень похож на сына этого немца. Потому, увидев Васю, он вспомнил своего сына такого же возраста, не сдержался, заплакал и подошёл, чтобы хотя бы прикоснуться к Васе. Немец не знает, живы ли его жена и сын. Он очень тоскует и скучает о них. Вася пожелал пленному скорее встретиться со своими любимыми и дорогими для него людьми. На том их разговор окончился. Когда Вася закончил свой рассказ, я посоветовал ему никому не рассказывать о своём рождении. Вася, как и я, был дитя войны, и он отлично меня понимал.
   В Артеке мы с Васей ещё больше подружили. Мы никуда не ходили друг без друга. Даже наши кровати стояли рядом. У нас всегда было о чём поговорить. Но в основном рассказывали о том, как пережили оккупацию. Нас часто слушали те ребята, которые немцев видели только в кино. Они нас засыпали различными вопросами, на которые мы с Васей охотно отвечали, перебивая и дополняя друг друга.
   В пионерском лагере было много различных игр. Пионервожатые, как могли, развлекали нас. В Артеке была школа с преподаванием всех предметов, которые мы изучали и у себя дома. Так что скучать не приходилось. Очень интересно было зимой ходить по парку и рассматривать вечнозелёные деревья и кусты. Много времени проводили у моря, даже я и Вася, выросшие сами у моря. В Артеке море было очень чистое и красивое, часто менявшее свои краски. На берегу, вместо песка, как у нас в Керчи, лежала разных размеров отполированная водой галька. Самая крупная лежала далеко от кромки воды. А самая мелкая постоянно обмывалась волной. Даже в тихую, штилевую погоду вода нехотя шевелила эти мелкие камушки, отчего они шуршали и тихонько постукивали. Казалось море и галька постоянно переговаривались между собой и делали это тихо, чтобы никто не услышал их тайн. Если море молчало, мы находили крупные раковины и прикладывали их к уху. Тогда снова можно было услышать, как шумит море. Особенно любили слушать звуки моря в раковине те ребята, которые до этого его никогда не видели.
   Как-то с Васей мы пошли в очередной раз к морю. Кроме территории Артека и моря мы ничего не посещали. Всем с первых дней пребывания в Артеке самым строгим образом было запрещено выходить за пределы лагеря. Нам объяснили, что до сих пор в лесах и горах скрываются пособники фашистов из местного населения. Они жестоко расправляются с теми, кого удаётся им поймать. Поэтому мы в основном свободное время проводили у красивого моря, омывающего берег Артека. Ещё издали мы увидели, как какой-то пацан что-то швырял в море, которое в тот день было серым, злым и неспокойным, а затем бросал вслед гальку. Это был мальчишка из Москвы, которого все ребята, даже москвичи, очень не любили. Он был не в меру задиристым. Москвич невысокого роста, примерно нашего, но он выглядел по сравнению с нами богатырём-крепышом. Он не мог спокойно пройти мимо того, кто был слабее его. Должен был обязательно дать кулаком под бок. Однажды Вася подошёл к нему и строго сказал, что если тот хоть раз тронет меня даже пальцем, то будет иметь дело с ним, с Васей. И москвич, как мы прозвали забияку, никогда меня не трогал. Москвич развлекался тем, что большого серого кота бросал далеко от берега, а потом старался попасть в него крупной галькой, не давая выбраться на берег. У кота уже была разбита голова, из которой сочилась кровь. Кот, выбиваясь из последних сил, работал передними лапами, чтобы доплыть до берега. Волна то и дело накрывала его с головой. У кота от страха и беспомощности глаза были безумными. Такие глаза я видел у людей, когда они переживали чувство страха во время бомбёжки или артиллерийского обстрела. Я вспомнил своего любимого кота, которого у меня на глазах из винтовки убил немецкий солдат. Кот, погибающий в море, очень был похож на моего хвостатого любимца. Я невольно заплакал. Вася тут же кинулся к москвичу, схватил его за грудки и ловким движением бросил с силой на гальку. Тот сразу же заорал, что он на Васю пожалуется пионервожатому. А Вася ответил, что пусть кошкодёр радуется тому, что не бросил его, как кота, в море. Кот тем временем добрался до берега, встряхнул от воды шерсть, ковыляя и шатаясь, побрёл в сторону лагеря. Видимо, это был местный артековский кот, которого поймал москвич, чтобы поиздеваться над беззащитным животным. Исходя из моей практической деятельности следователя, могу с уверенностью сказать, что тот паренёк повзрослев, свою жизнь скорее всего закончил в каком-нибудь лагере для осуждённых преступников. Таков удел всех тех, кто в детстве мучил животных.
   Когда мы с Васей пришли в лагерь, то узнали, что москвич на нас донёс пионервожатому. Классному руководителю в присутствии всех учеников мы рассказали, за что москвичу досталось от Васи. Все ребята договорились между собой не разговаривать с москвичом. Объявили бойкот. Все сдержали своё слово. Москвич едва дождался окончания нашей смены. Очень трудно быть в обществе и в то же время быть отвергнутым им.
   При прощании с Артеком все плакали. Никому не хотелось возвращаться из рая домой. Автобусом нас снова всех отвезли в Симферополь. Этот раз на дороге пленных немцев не было. Из Симферополя каждый поехал домой на билеты, купленные нам администрацией центра, в котором вместо нас собирали очередную смену ребят для направления в Артек. Нам с Васей трудно было расставаться, так как мы очень привыкли друг к другу. Мы долго стояли, крепко обнявшись. Я, никого не стесняясь, плакал чуть ли не навзрыд. Даже не выдержал мой проверенный короткой дружбой Василий. Я видел, как из его голубых глаз выкатились слезинки, пробежали по щекам и упали на старую, но хорошо выстиранную рубашку. В лагере мы носили артековскую детскую морскую форму . С Васей мы обменялись адресами. Я не сразу написал Васе письмо по приезду в Керчь. А когда написал, письмо возвратилось с короткой, как приговор, надписью: адресат выбыл. Чтобы это могло значить, не мог даже представить. Так в моей детской жизни метеором пролетел мой друг, прекрасный мальчуган, который был наполовину немец.
   В поезде я старался не раздавить пол плитки шоколада, которую нам выдали в Артеке на прощальном обеде. Я по привычке вёз скромный гостинец своим родным, которые с нетерпением ждали меня. Дома в первую очередь сказал, что у меня был в Артеке прекрасный друг, которого никогда не забуду. Прошло несколько десятилетий с той поры. А я её помню будто всё было вчера. Много написал рассказов на разные темы. И только первый раз, спустя много лет, написал рассказ-воспоминание о моей крепкой дружбе с хорошим пареньком. Может быть, все эти годы я подсознательно помнил о клятве, данную Васе не рассказывать никому о его происхождении. Долго не нарушал клятву. И вот теперь нарушил. После написания рассказа, на сердце стало теплее и легче, будто я на короткое время вернулся в детство и встретил друга, родившегося от немца, которого очень любила его русская мама. "Те, у кого нет друзей, которым они могли бы открыться, являются каннибалами своих собственных сердец", - сказал Ф. Бэкон (1561-1626), английский философ. А Василий передо мной открылся. Значит, он считал меня своим другом.

СЕАНС СПИРИТИЗМА.

" Неизвестная беда всегда внушает больше страха. "

Публий Сир ( 1 в. до н. э. ) - римский поэт.

Воспоминания из прошлого. Смешное живёт всегда рядом с нами, даже в самые трудные дни жизни.

    ...Несколько месяцев Керчь находится в руках немцев. Время от времени идут облавы: оккупанты выискивают коммунистов, комсомольцев, евреев и других лиц, которые считаются злейшими врагами Рейха. Облавы заканчиваются тем, что тех, кто не успел убежать, угоняют на черновую работу в Германию. Но это в лучшем случае. Многих ожидала трагическая участь.
   Большинство домов пустуют. До войны мы жили в центре города, на улице Свердлова. А центр города немцы беспокоят чаще, и потому в каждую минуту можно попасть им в лапы. Наша семья решила перебраться подальше от центра, чтобы не рисковать быть пойманными фашистами. На тачке перевозим самый необходимый скарб в один из пустующих домов на окраине города. Ныне это улица Комарова. По обстановке видно, что дом поспешно брошен хозяевами, которые куда-то бежали от немцев. По ночам окна тщательно завешиваем одеялами, чтобы свет коптилки не был виден с улицы. Иногда немцы по ночам посещают и окраины . Они ищут девушек и молодых женщин для развлечения немецких офицеров. У нас самые молодые в семье - это две мои тётки. Чтобы фрицы не положили на них глаз, их лица вымазывают сажей так, что нам самим на них страшно смотреть. Зато немцы, увидев наших "красавиц", спешат быстренько покинуть дом. Кроме этой процедуры, ещё кому-нибудь бреют голову, чтобы создать видимость больного человека тифом. Увидев побритую голову, немцы прямо с порога быстро ретируются. Перед их приходом мы успевали "больного" положить на кровать. Бритая голова, закрытые глаза и жалобные стоны делали своё дело. Но это был риск. За такую болезнь можно было поплатиться жизнью.
   День сменяется ночью, ночь днём. Однообразная, монотонная жизнь. Ничто в ней не меняется. Нет никакой информации о внешнем мире. Полнейшая безысходность. Всех постоянно давит тоска и воспоминания о прошлой довоенной жизни. Иногда по ночам взрослые играют в карты, чтобы хоть как-то разнообразить тоскливую жизнь. Мы с двоюродным братом сидим рядом со взрослыми и наблюдаем, как они играют в "дурачка", хотя в этом ничего не понимаем. А чем нам заниматься ? Ни игрушек, ни книжек.
   В одну из ночей мама вспоминает, как она с отцом выезжали в Монголию на заработки. Мы с интересом слушали, как приехавшие в Монголию русские проводили свободное время. Там они в одной из компаний занимались спиритизмом. Мама всем объяснила, что это такое. Якобы деревянный столик своей ножкой отстукивал количество прожитых и оставшихся лет жизни. Нам это казалось чудом. Решили глубокой ночью, обязательно в 00 часов , с помощью соответствующих ритуалов вызвать дух какого-нибудь знаменитого человека и узнать от него, что нас ждёт. На листе бумаги взрослые по - кругу нанесли буквы алфавита, а в центр положили блюдечко донышком вверх. Все сели за стол, в том числе и мы с братом. Ладони рук держим над блюдечком. Через какое-то время блюдечко должно начать вокруг своей оси крутиться, а затем поочерёдно останавливаться возле какой-нибудь буквы, из которых складываются слова. Таким образом получался ответ на заданный вопрос вызванному духу.
   Не принимает участия в беседе с духом моя тётка Муся. У неё неимоверно болят эубы, которых лечить нечем. Она сидит на кровати в дальнем, тёмном углу комнаты. Тряпками, обмотанными вокруг головы, она пытается теплом действовать на зуб. Когда боль становится невыносимой, тётя Муся начинает подвывать и всхлипывать. Она держится изо всех сил, чтобы своими стонами не спугнуть духа.
   Нам, малым, очень страшно. Страшно от того, что сейчас взрослые начнут разговаривать с кем-то невидимым. Страшно нам и от самой жуткой обстановки. Пламя коптилки всё время вздрагивает, отчего тени от сидящих за столом на стенах безудержно пляшут. Всё что дальше от стола, плохо просматривается. Лица молодых моих тёток, обмазанных сажей, сливаются с окружающей темнотой, и потому кажется, что у них нет голов. От горящей коптилки тянет гарью и копотью. Видимо, такая обстановка у чертей в аду. В комнате стоит абсолютнейшая тишина. Так должно быть при спиритизме. Но в тёмных углах постоянно что-то подозрительно шуршит и шевелится, отчего по спине бегут холодные мурашки. Вместе со взрослыми, преодолевая страх, мы с братом полушепотом, как заклинание, бубним одну и ту же фразу:" Святой дух, выйди к нам, святой дух, выйди к нам......"
   Взрослые решили вызвать дух Пушкина. Наши приглушённые заклинания длятся продолжительное время. Пляшут тени по стенам, тихо потрескивает пламя коптилки, что-то шуршит уже прямо у ног, под полом. Со двора тоже не доносится ни звука. Кажется, что мы одни во всём мире, да ещё дух, который должен вот-вот придти. Все в каком-то странном оцепенении и ожидании чего-то необыкновенного, неведомого, чего нет в обыденной жизни. И вдруг это что-то явственно проявляет себя. Неожиданно в этой жуткой темноте раздаётся страшный вой. Он приходит откуда-то со стороны, наваливаясь на всех, повергая каждого в неописуемый ужас. Мы с братом мигом оказываемся под столом. Взрослые вскакивают со своих мест и начинают от страха кричать. Брат, болевший падучей, падает на спину и начинает верещать так, что закладывает уши. От детского страха всеми силами я помогаю ему своим криком. В комнате происходит что-то невообразимое. Крики постепенно прекращаются. Взрослые успокаиваются, приходят в себя и начинают на чём свет ругать тётю Мусю. Оказывается, это она, не вытерпев очередного приступа зубной боли, взвыла не своим голосом, чем и повергла всех в ужас.
   Решено было снова вызывать дух. Все забывают о тёте Муси, которая поклялась терпеть боль и не издавать ни звука. Мы снова поглощены заклинанием. Когда нервы от напряжения находятся на пределе, снова раздаётся вой на немыслимо высокой ноте. Он страшнее и сильнее первого. Кажется, что он пришёл откуда-то сверху и мигом проник в уже напуганную душу каждого, заставляя её трепетать ещё сильнее от непреодолимого страха. Снова ругают виновницу воя, которая срывает сеанс спиритизма.
   Третий раз за стол никто не садится. С улицы доносится немецкая речь. Начался их очередной рейд в поисках девушек. Быстро тушим коптилку и кидаемся в кровати. Я прижимаюсь к матери. Её тепло согревает меня. Мне становится не так страшно. Но заснуть долго не могу, так как в ушах стоит жуткий вой, раздававшийся в ночи. И хотя взрослые говорили, что это выла тётя Муся, страх меня до конца не покидал.
А вдруг взрослые просто хотят нас, детей, успокоить. А на самом же деле выл дух. Измученный детским страхом, я наконец заснул.
   Никто из нас не знал и не предполагал, что впереди нас ждут долгие годы оккупации, что пройдёт много дней и ночей, прежде чем наступит свобода. Но всегда были уверены в том, что она придёт обязательно, и что на нашей стороне будет победа, и что Красная Армия обязательно освободит наш родной город. Эта вера помогла выжить тем, кто был в оккупации.
 

ВРУЧЕНИЕ ЗНАМЕНИ.

" Задачей воспитателя и учителя остаётся приобщить всякого ребёнка
к общечеловеческому развитию и сделать из него человека раньше, чем им
овладеют гражданские отношения. "

Дистервег Адольф (1790-1866) немецкий педагог.

За барабаном - автор.

   Шёл голодный послевоенный 47- й год. Я учусь в четвёртом классе, пионер, к тому же являюсь председателем Совета отряда. В отряде лучшие из лучших учеников нашего класса - несколько девочек и мальчиков. Наш отряд, как и отряды других классов, борется за переходящее Красное знамя пионерской дружины школы номер №19 города Керчи. Мы со слов учителей отлично знаем, почему знамя красного цвета. Изо дня в день все учителя нас постоянно убеждают в том, что на знамени кровь наших дедов и прадедов, которые за наше счастье отдали её в революционные бурные годы; что именно с тех далёких лет знамя стало красным. И мы искренне этому верили. Никогда и никому не приходило в голову то, что полотнище было на самом деле покрашено в красный цвет на какой-нибудь фабрике. Для нас- детей войны, знамя было символом всего святого. Когда учителя рассказывали о погибших революционерах, чья кровь на знамени, в горле появлялся комок, долго не исчезавший.

Большой детский хор Взвейтесь кострами синие ночи.

   И вот настал торжественный день вручения этой святыни передовому пионерскому отряду. Вся пионерская дружина стала по кругу единственного небольшого коридора старой, до конца не отремонтированной школы. В центре круга со знаменем в руке стояла наша старшая пионервожатая, окружённая со всех сторон учителями во главе с директором школы Раисой Ивановной. Она была очень строгой, мы её побаивались. Раиса Ивановна стояла вплотную к пионервожатой, отчего мы были уверены, что знамя находится под надёжной охраной. На том торжестве было много наших родителей. У всех было приподнятое настроение, несмотря на то, что были бедно одеты, а желудки постоянно бурчали, требуя пищи.
   С нетерпением ждали, когда назовут победителя. В зале стояла гробовая тишина. И вдруг я слышу, что называют наш отряд, занявшего первое место в соревновании. Мои ноги мгновенно стали ватными, а перед глазами поплыли разноцветные круги. Меня зовут к знамени, а ноги меня не слушаются. Каким-то чудом я добрался до пионервожатой, которая торжественно передала мне знамя. Всеми пальцами я вцепился в древко знамени и попытался бодро идти к своему отряду. Но я не мог этого сделать, так как меня переполняли чувства гордости, радости от такого доверия. Незаметно для себя я начал плакать. Мой тихий пионерский плач перешёл в жалобное завывание. Но на этом я не остановился. Завывания, сначала похожие на скулёж щенка, перешли в громкий плач. Меня стал поддерживать весь отряд. Сначала плакали сдержанно, а потом вдруг начали голосить на все лады. Не выдержала и вся дружина. Стоял общий вой, к которому присоединились сначала родители, а затем и учителя. Изо всех сил держалась только Раиса Ивановна. И тут к своему ужасу увидел, как не поборов нервного напряжения, упала в обморок наша отличница Лелька, с которой я сидел за одной партой. Я видел лежащее на полу её распластавшееся тело с разбросанными в разные стороны руками и ногами. Мне казалась она убитой беляками. Стоявшая рядом с ней наша красавица Лина, судорожно стала хвататься за подол своего платья. Её била мелкая, частая дрожь, видимо, от того, что под ногами оказалась огромная лужа. Никто на это не обращал внимания. Я услышал, как закричала Раиса Ивановна, чтобы скорей вызвали скорую. Это для Лельки, сообразил я, хотя считал её давно погибшей за общее дело пролетариата. Меня самого начало шатать. Я чувствовал, что ещё чуть-чуть и тоже брякнусь на пол. Но мне не дали этого сделать. Чьи-то руки меня пытались усадить на стул, отбирая при этом знамя. Но я вцепился в древко мёртвой хваткой. Когда же силой стали расцеплять мои пальцы, я понял так, что за конфуз у меня хотят отобрать знамя, без которого останется наш отряд по моей вине. Какая-то неведомая революционная сила подбросила меня со стула, и я с остервенением начал бить знаменем налево и направо всех подряд, кто пытался приблизиться ко мне. Мне казалось, что я крушу врагов революции. Но силы оказались неравными, меня повалили на пол и отобрали знамя. Побеждённый, я забился в истерике. Потом перед собой я увидел дядьку в белом халате. Понял, что это доктор. Вид мой, наверное, испугал его, так как он сначала ничего не делал. Но медицинский опыт возобладал над его растерянностью. Он рывком посадил меня на стул и дал две хорошие затрещины. Голова моя мотнулась в обе стороны так, что щеки ударились о плечи, а зубы громко клацнули. Но этот народный метод на меня сразу же подействовал. Я стал понимать, что происходит, и потому ясно услышал, как эскулап торжественно произнёс: " Вот видите, всё в порядке, а вы утверждали, что он сошёл с ума. Просто очень впечатлительный мальчик." Он тут же исчез. В зале всё смешалось. Не было никакой торжественности. Не было и Лёльки. Её увезла скорая. Видимо, не помогло народное средство, которое так помогло мне. Нас отпустили домой. Я побрёл к выходу. И тут я увидел красное знамя. Оно лежало на стульях, его полотнище свисало вниз, до самого пола. Косые лучи солнца падали на полотнище знамени, отчего краска горела ярким цветом и походила на кровь. Я убедился в том, что это была кровь наших дедов и прадедов, отдавших жизнь за революцию.

РЕШЕНИЕ МАТЕРИ.

" Долг - это любовь к тому, что

   сам приказываешь себе."

                                      И. Гёте.

      Немцы в Керчи. Жизнь продолжается, только наша жизнь - жизнь оккупированных граждан. Новые порядки, новые законы. Доходят слухи о массовых расстрелах немцами мирных граждан в других городах Крыма. В Керчи пока этого нет. Каждый день трудоспособное население немцы гоняют в п. Багерово. Там он роют какой-то ров, глубокий и длинный. Из нашего двора, дома 38 по улице Свердлова, на эти работы каждое утро уезжает молодой парень - Жорка. Возвращается поздно вечером. Идёт между жителями двора разговор о том, что роется

якобы противотанковый ров. Люди с пристрастием расспрашивают об этом Жорку, о чём-то шепчутся. Место расположения рва за городом, где нет основной дороги, идущей к городу, габариты рва, вызывают кривотолки. Все чувствуют, что здесь что-то не то.

       Мы - дети войны продолжаем жить своей жизнью. Все заботы на плечах взрослых. Каждый день ко мне приходят играть из соседнего двора две девочки. Одной девочке, как и мне, шесть лет. Другая девочка чуть постарше нас. Имя старшенькой я уже не помню. А мою одногодку звали Линой. Маму девочек зовут Розой, а папу - Лазарем. Они евреи. Мои родители дружили с этой семьёй. До войны отмечали все советские праздники. Они приходили часто в гости к нам, а мы к ним.

Мне очень нравился дядя Лазарь. Он был высоким и сильным. Лицо его удлинённое, слега бледное, отчего он мне напоминал сятого, которого я видел на иконах моей бабушки. Я любил, когда дядя Лазарь брал меня на  руки, поднимал высоко над головой и, хитро улыбаясь, спрашивал:" Ну, и когда мы будем играть твою свадьбу с Линкой?" Я полностью не понимал суть самого вопроса, но с уверенностью отвечал:" Скоро!." На мой ответ все смеялись, а дядя Лазарь больше всех.

       Война всё нарушила. Всё стало по - иному. Мы знали, что все евреи немцами поставлены на учёт. Но это пока никого не пугало. Но постоянно чувствовалась какая-то угроза. В оккупированном городе эта угроза в любой момент могла стать явью.

       В один из дней я просыпаюсь от громкого разговора и плача. В квартире стоит тётя Роза со своими девочками. Из объяснений тёти Розы я начинаю понимать, что немцы их куда-то гонят. Мы уже знали, что немцы часто вывозят людей в Германию. Я подумал, что их так же увезут в Германию. Мама, как может, успокаивает тётю Розу, которая в руках держит небольшой узелок. И тут от тёти Розы я слышу страшное. Она утверждает, что их поведут всех на расстрел. Именно поэтому она пришла с нами проститься. Дядя Лазарь не смог пересилить себя и зайти к нам. Он стоял во дворе и ждал своих родных. Мама просит тётю Розу оставить у нас свою младшенькую - Лину. Пусть хоть она останется живой, настаивает мама. Лина, услышав это, перестаёт плакать, подбегает ко мне и крепко обнимает. Тётя Роза говорит, что этим самым она поставит под удар всю нашу семью. Немцы увидят, что они пришли без одного ребёнка. К тому же могут найтись люди, которые выдадут нас немцам, заявят, что мы прячем еврейскую девочку. Мама говорит, что она отведёт Лину в какую-нибудь деревню и там постарается как-нибудь пристроить. Найдутся же хорошие люди. Тётя Роза своего решения не меняет.

Она говорит, что они должны погибнуть все вместе. Тётя Роза всех нас целует и говорит, чтобы нас хранил Господь. Девочки тоже прощаются с нами. Расставание было очень тяжёлым,

Особенно для Лины. Она не хотела уходить вместе с мамой и потому крепко держалась за меня. И аот они ушли скорбно, не оглядываясь, низко опустив голову. Нам не верилось, что через какое-то время не станет всегда улыбающейся тёти Розы, доброго дяди Лазаря и  их девочек, моих верных подружек. Мы всё ещё надеялись на то, что тётя Роза ошиблась, их не расстреляют, а увезут в Германию.

       Но она не ошиблась. Вскоре жителям города стало известно,что несколько тысяч евреев немцы расстреляли в Багеровском рву, который стал братской могилой не только для евреев. В нём были рсстреляны  и другие граждане России. Где-то в этом рву лежат тётя Роза, дядя Лазарь и две их славные девочки.

       Теперь, спустя много лет , я понял, что тётя Роза до конца мужественно выполнила свой долг, долг прекрасного человека. Она не стала ставить под угрозу жизнь других людей. Сознательно увела на расстрел своих дочерей. И, быть может, потому наша семья уцелела от расстрела. Спасибо тебе, тётя Роза, за то, что ты сберегла жизнь нашей семьи ценой жизни своей маленькой дочки. И ты для меня давно не тётя Роза, так как я намного тебя перерос. Ведь тебе тогда не было и тридцати.

АДЖИМУШКАЙСКАЯ ТРАГЕДИЯ.

Фильмы в тему.

Секретная папка. Тайна обороны Крыма. 170 дней в Аду (Аджимушкайский ад) 25.01.2017.

Альтернативная версия украинских документалистов.

Документальный фильм. Аджимушкай: подземелье смерти.

Картины Николая Яковлевича Бута

посвящённые обороне Аджимушкайских каменоломен.

Подробнее

" Подобно тому, как самым большим физическим злом
является смерть, так самым большим моральным
злом является, конечно, война."

Вольтер (наст. имя - Мари Франсуа Аруэ)
(1694-1778) - французский философ, писатель
и публицист.
 

   Идут последние бои за Керчь. Наши отступают. Среди населения паника. Какая будет жизнь при немецких захватчиках, и будет ли она вообще? Страшно представить, что по улицам родного города будет разгуливать враг, вводя свои новые фашистские порядки. Люди мечутся, пытаясь найти какой-нибудь выход из надвигающейся беды. Многие почему-то из города бегут в отдалённые деревни Крыма. Моя мама тоже в панике. Отец на войне. А у неё на руках я, шестилетний пацан, её младшая сестра и моя бабушка.
   По городу прошёл слух, что военный гарнизон Красной Армии уходит под землю, в Аджимушкайские каменоломни. Жители города уходят вместе с военными, надеясь там дождаться того дня, когда в город возвратятся наши войска. Все верят, что это произойдёт очень скоро. Наша семья спешно собирает необходимый скарб, который нужен будет в каменоломнях, куда мы собираемся, как и наши соседи. Неожиданно к нам с Верхней Митридатской на улицу Свердлова, где мы живём, прибегает тётя Клава, подруга моей мамы. Её муж, как и мой папа, воюет против фашистов. У тёти Клавы две дочери, одной одиннадцать лет, а второй столько же, как и мне. Мы часто играли вместе у нас или у них, благо, наши дома были недалеко друг от друга. Последние несколько дней они к нам не приходили. Тётя Клава радостно сообщила, что два дня назад она с дочерьми ушла в каменоломни. Сейчас она прибежала домой, чтобы взять ещё кое-какие вещи. Дочерей оставила в каменоломнях под присмотром незнакомой женщины, которая на это согласилась. Тётя Клава предлагает маме пойти с ней в каменоломни, чтобы выбрать место обитания для нашей семьи. Мама соглашается, и они уходят. От города Аджимушкайские каменоломни расположены на приличном расстоянии. Пешком идти туда долго. Мама возвращается только поздно вечером. Она заплакана. Оказывается военные, зайдя в каменоломни, замуровали все ходы и выходы. Зайти в каменоломни оказалось невозможным. Тётя Клаву охватил ужас от мысли, что девочки находятся без неё под землёй. Она осталась возле каменоломен, продолжая искать вход в них.
   Тётя Клава пришла к нам глубокой ночью. Её трудно узнать. У неё были красивые чёрные волосы. Они стали белыми. Мама сказала, что тётя Клава от трагедии поседела в один момент. Она всё время плачет, мама никак не может её успокоить. Как молча сидела плачущая тётя Клава, так молча и ушла от нас, когда стало заниматься утро.
   Как только наши войска освободили Керчь, тётя Клава побежала в каменоломни. Её не было несколько дней. Она искала своих дочерей. Хотела найти хотя бы их след. Абсолютно никакого результата. Каждый день тётя Клава обходила все дворы города и расспрашивала всех там живущих о своих девочках, которые не вышли из каменоломен. Подробно описывала их приметы. Поздно вечером, усталая и голодная, нам рассказывала о результатах поисков. Иногда её глаза светились радостью. Кто-то ей сказал, что якобы видел девочек живыми и здоровыми с какой-то женщиной. Она верила этому, вера придавала ей новые силы, и она с ещё большей энергией продолжала настойчиво выполнять долг обезумевшей от горя матери.
   Однажды вечером тётя Клава к нам не пришла. Такое случилось первый раз. Мама почувствовала что-то неладное, и потому рано утром пошла её искать. Тёти Клавы не стало. Её сердце не выдержало страшного удара жизни, принесшего такую трагедию. Муж тёти Клавы не вернулся с фронта. Война уничтожила всю семью.
   Мама после похорон тёти Клавы долго ходила во двор, в котором она жила, надеясь на то, что кто-нибудь, выживший в каменоломнях, привёл её дочерей домой. На это была надежда, потому, что из свыше десяти тысяч военных и граждан, находившихся в подземелье, всё-таки выжило около трёх тысяч.
   Но чуда не случилось. Видно, жизнь девочек оборвалась раньше жизни их мамы, тёти Клавы.
 

ДЕВУШКА МАЙЯ И НЕМЕЦКИЙ СОЛДАТ.
( из воспоминаний о войне)

   Несколько месяцев назад немцы заняли Керчь. Для её оставшихся жителей началась новая жизнь в оккупации. Как-то надо было приспосабливаться к новым порядкам, привыкать к тому, что ты больше не хозяин своей жизни. Выполнять всё, что от тебя потребует захватчик. За невыполнение можно поплатиться жизнью.
   В нашем дворе стоит трёхэтажное здание, в котором до войны была четырёхклассная школа. Теперь там располагается немецкий штаб, у входных дверей которого круглые сутки находится часовой. Все, кто проживал в нашем дворе до войны, за исключением одной выехавшей семьи, так и остались проживать в своих квартирах при немцах. Немцы бесцельно во двор не выходят. Никакого общения у них с нами нет. Видимо, это ниже их достоинства общаться со славянами. Даже тогда, когда в штабе по какому-то поводу происходили попойки, офицерам из города привозили девушек и женщин. Тех, кто проживал во дворе, на свои гулянки они не приглашали. Жители только радовались этому. Им - немцам, явно не хотелось под боком иметь недовольных их поведением граждан. В штабе очень много офицеров, но не мало и рядовых. Один солдат, для моего шестилетнего возраста, выглядел дядькой, но он был моложе других своих сослуживцев. Он любил иногда выйти во двор и поиграть на губной гармошке. Не прочь был заигрывать с девушками и молодыми женщинами. При виде их, начинал пиликать " Катюшу." Во дворе проживало несколько девушек шестнадцатилетнего возраста, моя тётка и две её подружки. Были женщины, которым не исполнилось и тридцати. Моей, например, маме было двадцать восемь лет. А в остальном проживали старики и старухи. Из малых я во дворе был один. Моя крёстная вместе со своим сыном Димкой, моим другом и одногодком, при приближении немцев к Керчи, куда-то выехала. После войны она и её муж вернулись в Керчь. Крестная из какого-то далёкого города, где похоронила Димку, а её муж живым и здоровым возвратился с фронта.
   Иногда летом, в жаркие дни, во дворе дома можно было увидеть сразу много немецких воинов, так как они организовывали что-то в виде банного дня. В этот день они ходили по квартирам и собирали корыта, тазы и другие большие ёмкости, которыми мы пользовались для купания. Всё это они выставляли на солнце, чтобы в этих ёмкостях согрелась налитая ими вода. Использовали некоторые немцы и большие кадушки, которые постоянно стояли во дворе. Когда вода становилась тёплой, немцы в одних трусах выбегали из штаба во двор. Совершенно ни на что не обращая внимания, они снимали трусы, залазили в корыта, и начинали процедуру купания. Они по-детски плескались, из вёдер обливали друг друга водой, и всё время громко разговаривали, и ещё больше смеялись. Видимо, подшучивали друг над другом. Особенно им почему-то нравилось намыленными бегать по двору. Их беготня напоминала русские догонялки, пятнашки. Разумеется, никто из соседей в это время во двор не выходил. Меня мама убирала со двора и разрешала выйти, когда немцы уходили чистыми и свежими в штаб. Немцы часто после себя оставляли обмылки. Соседи их называли мыльными трофеями. Эти кусочки мыла принадлежали тем жителям, у корыт которых они лежали. Но всё равно они делились с теми, кто такие кусочки не находил. Поведением немцев очень была недовольна моя бабушка. Когда немцы начинали голышом мотаться по двору, она неистово крестилась, проклиная немцев-дьяволов. У неё на войне была два её сына, родные братья моей мамы. Бабушку всегда мучил один и тот же вопрос: если придёться её сыновьям побывать в другой стране, будут ли они бегать без штанов на глазах женщин и детей, показывая им свой срам. Мама, как могла, успокаивала бабушку, утверждая что ни один российский воин не позволит этого сделать.
   Рядом с нашей квартирой была квартира бабушки и дедушки, которые воспитывали внучку Майю. Мама у Майи давно умерла, а папа находился на фронте. Майе было лет четырнадать-пятнадцать. Но она по своей пышной комплекции выглядела старше своих лет. Она была похожа на симпатичную кругленькую пышечку. Всегда румяные щёки и появлявшиеся при смехе две ямочки на щеках. Мне Майя казалась самой красивой девочкой на свете. Одним словом, я в неё по-детски был безумно влюблён. Любовь эта возрастала с каждой нашей встречей. А встречались мы часто. Я приходил к ней домой, где она разрешала играть со своими игрушками, которые хранила с детства. У неё даже была маленькая красная пожарная машинка с выдвигающейся лестницей. Стоило покрутить колёсико, и лестница начинала подниматься. И вот мне Майя разрешала поиграть с этой волшебной машинкой. А ещё любил играть с чёрным плюшевым мишкой. После того, как солдат убил моего кота выстрелом из винтовки, другом вместо Васьки стал Мишутка. Теперь не с котом, а с Мишуткой вёл детские разговоры. Майя обычно занималась чем-то по дому, помогая дедушке и бабушке, а я получал в отведенном углу для игрушек истинное удовольствие от игры с ними. При этом я постоянно заглядывался на Майю, в душе ругая себя за то, что маленький, и потому не могу на ней жениться. Дед, видимо, увидел, что я неравнодушен к его внучке, и поэтому всегда меня успокаивал, говоря,что мне надо скорей расти, чтобы он мог за меня отдать Майку. Я просил, чтобы они не вздумали Майю отдать кому-нибудь другому, не дождавшись того дня, когда я стану взрослым. Дед в ответ на просьбу смеялся, и давал голову на отсечение, что он не изменит своего решения. Чтоб я больше ему поверил, дед спрашивал у Майи, готова ли она ждать, когда я подрасту, и она твердо говорила: а как же! После такого разговора я спокойным уходил домой. Однажды маме я сказал, что договорился с дедом Майи, который поклялся отдать её за меня замуж. Мама рассмеялась, и сказала, что у неё будет очень красивая невестка.
   В очередной раз я пришёл к Майе, когда она была дома одна. Дед с бабкой ушли по делам в город. Я стал играть со своими любимыми игрушками, а Майя убирать в комнате. Когда она только застелила кровать, водрузив на неё одну на другую три подушки, неожиданно в комнату зашёл солдат, который любил играть на губной гармошке. Он подошёл к Майе, обнял за шею и что-то стал тараторить по-немецки, пытаясь поцеловать Майю. Она хотела высвободиться, но это ей не удавалось, так как немец крепко прижимал её к себе. Потом немец, подтащил Майю к кровати, сдёрнул одеяло и стал Майю толкать на кровать. Мне было непонятно, зачем немец хочет Майю уложить днём спать. Но по испуганному лицу Майи понял, что происходит что-то нехорошее. Поэтому, до этого незамеченный немцем, я вылетел из своего угла, подбежал к фрицу, что есть мочи стал кулачками колотить его по животу, не переставая кричать, чтобы он не трогал мою невесту. Немец сначала от неожиданности опешил, а потом, дав мне хороший подзатыльник, стал кричать, указывая мне на дверь, и толкнув в её сторону. И тут произошло неожиданное для нас с Маей. У немца на поясе висел в ножнах кинжал. Он вытащил его из ножен и приставил Майе в бок, продолжая её толкать в кровать. Майя сразу же закричала, чтобы я позвал кого-нибудь на помощь. Я пулей выскочил во двор, в котором никого не было из жителей двора. Был только немецкий часовой. Я подбежал к нему, и стал со слезами на глазах рассказывать о случившимся, и тащить в сторону квартиры Майи. Немец что-то закричал в дверь штаба, откуда выбежал офицер, видимо, дежурный по штабу. Солдат что-то ему сказал, показывая на меня. Офицер взял меня за руку, и мы быстро пошли в квартиру Майи. Там я увидел лежащую на кровати Майю, а на ней немца, у которого были спущены штаны и трусы до самого пола. Офицер подбежал к солдату, и сходу кулаком хорошенько саданул того по затылку. Солдат мигом вскочил, поспешно натягивая брюки. Офицер схватил его за грудки, подтянул к себе, и, глядя злыми глазами тому в лицо, стал что-то кричать, показывая на меня и Майю. Офицер поволок в штаб своего полураздетого провинившегося солдата. Майя обняла меня за голову, стала целовать и говорить, что я её спас. Я решил, что немец хотел Майю зарезать, но я вовремя привёл офицера. Я вырос в своих глазах, зная о том, что спас свою невесту. Того солдата мы больше никогда во дворе не видели.
Сразу же после войны дед и бабушка вместе с Маей куда-то уехали. Позже мне стало известно, что перед отступлением, когда немцы бросили удирая свой штаб, в наш двор зашли какие-то два фрица. Они каким-то образом заметили Майю, которая находилась одна в квартире, и её изнасиловали. Она кричала, соседи слышали, но никто не вышел ей на помощь. Я почему-то не слышал, как кричала моя невеста. Из разговора взрослых в семье узнал , что Майю увезли дед и бабка от позора перед воинами Красной Армии, очень не любивших женщин, которые в оккупации спали с немцами.
   Через много, много лет, когда я работал следователем УВД города, мне довелось увидеть Майю. На углу улицы Ленина и Почтового переулка была парикмахерская, в которой Майя работала маникюршей. Я постоянно подстригался в этой парикмахерской. Как-то обратил внимание на симпатичную в годах женщину, у которой при смехе появлялись на щеках ямочки. У неё всегда была очередь на маникюр. Однажды, когда она была свободной, я поинтересовался, не она ли Майя, которая какое-та время проживала со мной в одном дворе по улице Свердлова. Она сказала, что давно узнала меня, но почему-то стеснялась со мной поговорить. Очень рада, что это сделал я. Потом в кафетерии во время разговора сказала, что дедушка и бабушка давно умерли. Она вышла замуж, родила дочку. Несколько лет назад всей семьёй переехали в её любимый город. За несколько встреч мы с Майей вспомнили почти что каждый день оккупации. Но никто из нас не рискнул начать разговор о том, как я ребёнком спас её от изнасилования немецким захватчиком. Было нам много лет, у нас уже были взрослые дети, но что-то мешало нам говорить на эту обеим неприятную тему. Я так и не спросил её домашний адрес. Она неожиданно исчезла из моей жизни, как и появилась. А я долго не решался написать о том дне, который всё время помнил.

Автор Игорь Носков. 18.12.15 г. Г. Керчь.

СЛЕПОЙ СКРИПАЧ.

СЛЕПОЙ МУЗЫКАНТ.

" Человек - это загадка, и в основе человечества
всегда лежит преклонение перед этой загадкой."

    Только окончилась война. Жители возвращались в разрушенный город. Это были те керчане, которые опасаясь угона немцами в Германию, бежали из города в отдалённые сёла и города Крыма. Город представлял собой сплошные руины с нагромождением прямо в них и возле различной целой и разбитой военной техники. Особенно много было танков, русских и немецких, зениток, пушек и прочего на городском бульваре
А в море, прямо в центре керченского пролива, был виден с набережной полузатопленный пассажирский пароход " Черноморец." Немцы его разбомбили, когда он перевозил раненых русских воинов.
   Всё напоминало о недавно прошедших жестоких боях. Но жизнь брала своё. В первую очередь стал работать городской базар, тянувшийся от памятника Ленина, стоящего в центре города, и до самой кромки моря
Здесь же на берегу, рядом с торговыми столиками, лежало большое количество обезвреженных морских мин. На территории рынка были забегаловки, где можно было перекусить и выпить. До ресторанов с грохочущей музыкой было ещё далеко.
На улице Ленина кое-где оставались полуразрушенные здания. Одно из них на скорую руку приспособили под так называемую чайную. Сейчас на этом месте находится красивый дорогой бар. В чайной всегда можно было выпить за небольшую плату чай с сахарином, заменителем сахара, и даже без него. Здесь люди, имея небольшую сумму денег, могли встречаться друг с другом и вести длительные беседы, в основном, на военные темы. Разрушенный, полумёртвый город, и тёплый уголок, казавшийся раем для посетителей.
   Тогда на улицах города ещё не были установлены репродукторы. В квартирах не было никаких музыкальных инструментов. Не было слышно никакой музыки. Не было никакого транспорта. Людей окружали бесконечные развалины и груды искарёженного металла. И над всем этим стояла мёртвая тишина, нарушаемая шарканьем ног редких прохожих. И вдруг в центре города стали раздаваться звуки скрипки. Это было какое-то чудо.
Как и откуда в городе появился скрипач, никто не знал. Все малочисленные жители города враз узнали, что в чайной играет скрипач. Звали его Борисом. Когда люди шли в чайную, говорили, что идут к Боре- скрипачу. Одни утверждали, что Борис из Варшавского гетто, другие-что он спасся из Багеровского рва, в котором немцы при оккупации Керчи расстреливали евреев. Но как было на самом деле, никто не знал.
Боря в чайной стоял всегда на одном и том же месте, в углу, у самой стойки. Он всегда был одет в чёрный костюм, поверх которого носил чёрное пальто. На ногах чёрные ботинки. На голове широкополая чёрная шляпа. Глаза прикрывали чёрные очки, из-за которых не было видно глаз. Боря был слепым. Чёрные, до плеч, волосы лежали на воротнике пальто. У Бориса были благородные черты лица, руки с длинными, тонкими пальцами, казалось вылепленными из воска.
Перед ним всегда стоял полный стакан вина. Но никто не видел, чтоб Боря к нему прикасался. Он всё время играл, играл без перерыва. Как он умудрялся играть не отдыхая, одному Богу известно. Никто с ним не разговаривал, даже в подпитии. Сам вид Бориса не распологал к этому. Лично я, как и мои товарищи, никогда не слышали голоса Бориса. Внешний вид Бориса и его молчаливость интриговали слушателей. Он казался пришельцем из другого мира. Заказывали различные песни. Он молча кивал, и исолнял то, что просили. В основном заказывали " Катюшу, " " Чайку", " Синий платочек," и многие другие. Сам же он всегда играл классическую музыку. Передать его исполнение невозможно. Музыка, извлекаемая Борисом из скрипки, была чарующей и завораживающей. Казалось Борис только держит скрипку, слегка касаясь смычком струн, а они звучат сами. Необыкновенные звуки скрипки всех уносили куда-то высоко-высоко, туда, где нет горечи, слёз, мук и страданий.
   Мы пацанва, пробирающаяся в чайную послушать Бориса, знали что одно произведение, исполняемое Борисом, называлось " Полонезом Огинского." Нам, военных лет ребятни, особенно нравился этот полонез. Что-то в этой музыке звучало о тех печальных днях. Все всегда просили сыграть Огинского. Он, как всегда, молча улыбался, кивал головой, слегка растягивая красиво очерченные губы. По нашей просьбе он ещё и ещё раз играл полонез. Мы забывали о холоде и голоде, о том, что в желудке было пусто, а на плечах рваное тряпьё. Когда уходили из чайной, то казалось что покидаем сказочную страну, в которую удалось окунуться на какое-то время и о всём плохом забыть. Мы уходили, а Боря оставался там, до последнего посетителя. Когда Боря покидал чайную, куда уходил, где жил, никто не знал, даже мы, вездесущие пацаны.
   И вдруг, в один из дней Бориса не стало. Буфетчица ничего не поясняла. Может быть, ничего не знала, или не хотела говорить. Она только пожимала плечами, уходя таким образом от разговора на эту тему. По городу ходили различные слухи, вплоть до того, что его забрали сотрудники НКВД. Позже, мне удалось установить дом, в котором он проживал на улице 23 мая. Сторожилы двора сказали, что однажды рано утром пришли какие-то люди в штатском и увели Бориса. Его судьбой никто не интересовался. Было не то время, чтобы это можно было делать.,
Прошло много десятилетий. Многое из памяти исчезло навсегда, даже взрывы бомб и снарядов. Но иногда неожиданно всплывает в памяти музыка, которую издавала скрипка Бориса. А иногда вечером, проходя мимо бара, бывшей чайной, мне начинает казаться, что я слышу " Полонез Огинского," а через затемнённое окно вижу человека во всём чёрном со скрипкой в руках.

 ПОДПОЛЬЩИЦА ВАЛЯ.
Из воспоминаний о военных годах.


 

" Мужество - добродетель, в силу которой
люди в опасности совершают прекрасные
дела."

Аристотель..

   Мама раз в неделю ходит к своим знакомым, двум родным сёстрам, которые живут от нас в нескольких кварталах. Мы жили на улице Свердлова, а они на Солдатской слободке. Каждый раз мама брала меня с собой.
   Одну из сестёр я видел один раз. Я даже не знал её имени. Мама встречалась со старшей сестрой, которую звали Валей. Встречи их были короткими. Меня, шестилетнего пацана, сажали на стул, а мама с Валей уходили в другую комнату, и там о чём-то шептались. Когда я спрашивал, о чём они шептались, Валя говорила, что мама рассказывала ей содержание книги, которую она давала ей прочесть. И правда, каждый раз Валя давала маме какую-нибудь книжку, с которой мы тут же уходили домой.
   В нашем дворе, в бывшей до войны школе, располагался немецкий штаб. Жители двора знали всех немцев, находившихся в штабе, а они знали нас. В какое-то время в нашей квартире, непосредственно примыкавшей к зданию штаба, стал появляться немецкий офицер. В этом не было ничего удивительного. Каждый немецкий солдат в любое время, как завоеватель, мог зайти туда, куда он хотел. При этом он мог взять всё, что ему понравится. Немецкий офицер немного говорил по-русски, смешно коверкая слова. Я слышал, как мама рассказывала моей бабушке, что офицер по национальности чех, и что он против войны. Чех иногда приходил с аккордеоном, на котором хорошо играл. Особенно он любил играть "Катюшу." Каждый раз чех приносил что-нибудь из еды. Поэтому я, как никто, ждал прихода весёлого чеха в немецкой форме. Мама уединялась с ним на короткое время в другой комнате. О чём они говорили, слышно не было. Но вскоре после этого мы с мамой шли к Вале за книгой.
   Я хорошо помню тот день, когда в очередной раз мы пошли к Вале. Она была совсем не такой, какой обычно я её видел. Она была смертельно бледной, а в распухших глазах стояли слёзы. Увидев нас, она всплеснула руками и спросила: "Надечка, как вы смогли с Игорьком пройти ко мне? За моей квартирой следит гестапо. Сестру забрали, пытают. Я боюсь, что она не выдержит пыток, ведь она совсем ребёнок. Я знаю, что меня обязательно арестуют, когда установят всех, кто посещал нашу квартиру. Но ты не бойся, я всё выдержу. Если тебя задержат, утверждай, что ты приходила только за книгами. А сейчас скорее уходите".
Мама взяла у Вали какую-то книжку, крепко прижала к груди, и мы вышли во двор. Мама сказала, чтобы я читал молитву, которой она меня научила, когда началась война. Я видел, что маме очень страшно. Страх передался и мне. Всю дорогу мы с ней читали молитву, призывая Бога спасти нас. Я толком не понял, почему должны арестовать Валю, но уловил суть того, что она что-то плохое делала против немцев. Домой мы добрались благополучно.
   Несколько дней и ночей мама не находила себе места. Она какими-то путями общалась с соседями Вали, от которых узнала, что ту забрало гестапо. После этого в нашей семье стало невыносимо тревожно. Бабушка беспрерывно за что-то ругала маму. Она говорила, что мама забыла, что у неё есть малый сын и младшая сестра, которых она подвергла опасности. Мама отмалчивалась. Чех перестал к нам приходить, а при встрече во дворе делал вид, что нас не знает. Прошло какое-то тревожно-жуткое время. Как--то мама возвратилась из города, и с порога сказала, что Валю и её сестру немцы расстреляли. Мама с облегчением сказала, что Валя выдержала жестокие пытки, но никого не выдала. Поэтому мама, крестясь, пожелала ей небесного царства.
 

ЖИЗНЬ КОРОТКА, ПАМЯТЬ ВЕЧНА.

Ролики в тему.

ТАК КТО ЖЕ ПОБЕДИЛ В ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЕ? СССР ИЛИ РОССИЯ?

ОПРОСЫ О ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЕ.

Возведение и открытие "Обелиска Славы" на горе Митридат. 1944 год.

ПЕСНИ О КЕРЧИ.

Подробнее

                 " Защита Родины есть защита и своего достоинства. "

                                                           Рерих Н.К., русский мыслитель.

                                                            ( 1874 - 1947 )

   Прошли десятилетия с той поры, когда над Керчью, как и над другими тысячами больших и малых городов, известных и неизвестных сёл и деревень, полыхало гигантское пламя Второй Мировой Войны. Ежечасно, ежесекундно её молох перемалывал и уничтожал жизни и судьбы миллионов людей. Всё и вся было охвачено безумной и жестокой битвой.
   С документальной точностью в памяти можно воспроизвести любой день войны тем, кого она затронула. И каждый день будет по-своему значим. Но некоторые события вспоминаются чаще других. Несмотря на исчезающее время, эти события не уходят вместе с ним в далёкое прошлое, а живут постоянно вместе с нами.
   Вот здание ЮГНИРО, стоящее на улице Свердлова. Оно построено после войны. А до него здесь стоял полукруглый многоэтажный дом, в котором во время войны находился штаб войск Красной Армии, располагавшихся в Керчи. В первые же налёты немецкой авиации бомба попала в это здание, вмиг превратив его в громадную кучу камней, досок и железа. Сразу же после отбоя воздушной тревоги жители улицы Свердлова и других близлежащих улиц побежали к зданию. Вместе со взрослыми побежали и дети. Я, шестилетний пацан, увязался за матерью. Я увидел впервые изуродованные трупы людей, отдельно валявшиеся от них руки и ноги. Некоторые руки, покрытые густой известковой пылью торчали из бесформенной груды камней. Казалось, они звали на помощь. Повсюду следы крови. На камнях фрагменты человеческой плоти с кусками изодранной одежды. В нескольких метрах от края камней, на тротуаре, лежит верхняя часть черепа с чёрными волосами. От ветра волосы шевелятся, отчего кажется, что это какое-то страшное живое существо, продолжающее существовать, вопреки всякому разуму. Делается очень страшно. Но детское любопытство превозмогает страх, и уже невозможно оторвать глаз от этого жуткого зрелища, увиденного впервые в жизни. Отлично понимал, что этот человек совсем недавно жил своей многогранной жизнью. И вот ты, живой и здоровый, смотришь на то, что от него осталось.
   В центре города, в сквере, где стоит памятник Ленину, я впервые увидел повешенных людей. Сразу же, после прихода немцев в Керчь, я с бабушкой бежал на разведку к нашим дальним родственникам, проживавшим в доме один по улице Ленина. И так как нам надо было идти мимо сквера, расположенному за памятником, то увидел страшное зрелище: к скрюченным веткам низкорослых деревьев были привязаны верёвки, на которых висели какие-то люди. На груди каждого табличка с надписью. Деревья были очень низкими, потому повешанные стояли на коленях. Некоторые из этих деревьев сохранились до сих пор. Старые ветки продолжают хранить страшную тайну.
   Немцы по-хозяйски обосновались в городе. Мы живём новой, особенной жизнью, жизнью бесправных людей. Наша авиация не даёт немцам покоя. Прямо над городом идут часто воздушные бои. В один из дней разнеслась весть, что в доме напротив нашего двора содержатся в плену русские лётчики со сбитого фашистами самолёта. В настоящее время в том здании располагается военкомат. И стар и млад бегут к зданию. В окне с решётками, расположенном в его торце, мы увидели двух молодых парней. Один сидит на подоконнике открытого окна, другой стоит рядом. Оба молчат. На гимнастёрках нет никаких знаков отличия, отсутствуют военные ремни. Мы молча смотрим на них, а они на нас. Женщины плачут. В их глазах скорбь и безысходность. В глазах лётчиков затаилась досада. К нашему счастью, немцев рядом нет, поэтому женщины через решётку спокойно передают пленным скудную еду и воду, понимая что тех ожидает мука, а, может быть, смерть. А пацанва, по-детски, в душе радуется тому, что хотя и находится в руках немцев, но всё-таки не сидит за решёткой.
   Вот ещё накрепко запомнившийся эпизод. Идут бои между немцами и десантом наших воинов, высадившихся в Эльтигене. Все жители двора прячутся в самом большом подвале, выкопанном под одной из квартир. Двор близко расположен к горе Митридат, откуда доносится непрерывно канонада. Когда она едва смолкает, мама выбегает из подвала, чтобы кое-что взять из одежды или еды, в первую очередь, для меня. Я, как всегда, бегу за ней следом. Во дворе, у самих ворот, в нескольких метрах друг от друга лежат два молоденьких солдата. Мама наклоняется над одним из них, и сразу же начинает плакать. Солдатик оказывается мёртвым. Второй жив. Он дышит. Только дыхание его очень хриплое. При каждом вдохе внутри что-то начинает клокотать и булькать. На лицо солдата страшно смотреть, потому что его просто нет. Такое впечатление, что каким -то большим и острым предметом была глубоко срезана передняя часть лица. Нет ни рта, ни носа. Вместо них огромные жуткие дыры, покрытые вытекающей кровью, смешанной с землёй. Солдат медленно и монотонно отрывает окровавленную руку от земли, и подносит к тому месту, где должен быть расположен рот. Мама догадывается, что солдат просит его напоить. Она убегает, и вскоре приносит воду, которую осторожно льёт в одно из отверстий на лице умирающего. Вода тут же окрашивается в розовый цвет и выливается наружу, сбегая струйкой с лица на шею, под серую солдатскую шинель, а потом на землю. Хрип становится ещё сильнее. Проходит совсем немного времени, и солдатик навсегда умолкает. Жители нашего двора без гроба похоронили обоих российских солдат где-то на склоне горы Митридат в одной, наспех вырытой яме. Это была очередная могила двух неизвестных солдат России.
   Керчь освобождена. В здании, где сейчас находится гостиница "Керчь," расположился военный госпиталь. На улице днём и ночью возле него стоят женщины. Они со всего города. У каждой кто-то находится на всё продолжающейся войне. От многих нет никаких известий. На открытых балконах, выходящих на улицу Кирова, стоят в нижнем одинаковом белом белье раненые. Поэтому они кажутся похожими друг на друга. Видны окровавленные повязки. Стоит невообразимый гул, потому что кричат все. Женщины при помощи раненых хотят найти, или хотя бы что-нибудь услышать о своих близких, от которых давно нет вестей с фронта. Моя мама ищет родного брата, пропавшего без вести сразу же после ухода на войну. Солдатики успокаивают плачущих и причитающих женщин. Как правило, по фамилиям, приметам, которые им выкрикивают женщины, они неожиданно вспоминают, что служили вместе с таким, даже были в одном окопе, и последний раз видели его живым и здоровым, пока самого ни ранило, отчего не знает дальнейшую судьбу боевого товарища. Женщины успокаиваются, и убеждают себя поверить словам солдатика. На лицах расцветают счастливые улыбки. Всё-таки появилась надежда увидеть дорогого человека живым.
   Каждый раз, когда прохожу мимо гостиницы и смотрю на её сохранившиеся с тех пор балконы, мне кажется, что вижу стоящих на них солдат в окровавленной больничной одежде. Они всё такие же молодые, и так же приветливо машут руками, успокаивая ныне живущих. Они жили, боролись и погибали за тех, кто будет жить после них, кто проживёт жизнь в несколько раз длиннее их жизни, потому что многие отдали её, когда им не было восемнадцати лет. И сколь бы ни сменилось поколений, никто не имеет права забывать павших солдат, и святые места, обагрённые их кровью. Мы не должны забывать того, что однажды случилось в далёком 41-м, чтобы это не повторилось снова. Грош цена поколениям, забывающим тех, кто отдал свою единственную и неповторимую жизнь ради жизни других. Они в какой-то миг своего земного существования сознательно шагнули в бессмертие. "Нам дана короткая жизнь, но память об отданной за благое дело жизни вечна," сказал Цицерон Марк Тулий, римский философ и оратор. Что-либо добавить невозможно, и не надо. Слова эти были сказаны за сто с лишним лет до новой эры. А звучат так, будто сказаны сегодня.

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ШКОЛЬНОГО ДРУГА.

 

"Стыд есть известная печаль, возникающая в человеке,
когда он видит, что его поступки презираются другими."

Бенедикт Спиноза (1632-1677) нидерландский философ.

Ефрем Флакс - Давай закурим (1943).

   Керчь была освобождена от немецких захватчиков, а война ещё продолжалась. Все прислушивались к любым новостям и вестям с фронтов страшной войны. Но теперь ни у кого не было того ужаса в глазах, который был постоянно у проживающих на оккупированной территории. Никто тогда не знал, как окончится каждый день и каким будет утро. Судьба несчастных жителей находилась полностью в руках завоевателей. А самое главное, люди были лишены какой-либо информации, и потому не имели понятия, будет ли освобождение, и когда оно наступит. Жители знали, что в Крыму и в самой Керчи есть партизаны, находящиеся в каменоломнях, и существуют подпольные организации. Время от времени немцы в очередной раз для устрашения информировали население о повешенных и расстрелянных партизан и подпольщиков. И всё равно люди не теряли надежду, что Красная Армия вернётся в родной Крым и освободит его от фашистских захватчиков.
   Помню, как однажды мама сидела у открытого окна, выходящего в переулок, соединяющийся с улицей Свердлова, на которой жила наша семья. Через какое-то время она с радостью в голосе стала всем рассказывать, что мимо окна проходил молодой парень, который увидев маму, подмигнул ей и тихонько пропел, если память не изменяет, "тает снег в Ростове, тает в Таганроге, эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать." Быстро проговорив, что Красная Армия находится близко, он исчез. Мама почему-то посчитала, что паренёк является подпольщиком, и он таким способом разносит приятную весть. Этой новостью она поделилась со всеми соседями. Все обрадовались, и на немцев, чей штаб находился в нашем дворе, стали подглядывать, как на временных хозяев нашей жизни.
   После освобождения города выжившие в оккупации люди стали выбираться из подвалов, а ещё больше возвращаться из сёл и деревень Крыма, куда бежали из городов от страха быть убитыми или отправленными в Германию на рабскую работу. Наша семья благополучно вернулась из деревни Токмак Сейтлерского района. Сейчас это посёлок Прохладное Раздольненского района полуострова. А вот двоюродной моей тёте Нате, муж которой находился в Красной Армии, не повезло. Как-то её схватили немцы во время облавы и отправили в Германию. Она вернулась в Керчь через несколько лет после окончания войны.
   Местная власть для детей стала срочно открывать школы. Первой моей школой была школа №19, располагавшаяся на улице Красноармейской, ныне улица Самойленко. В здании не было ни одного уцелевшего стекла в окнах. Их не было вообще. Вместо окон зияли громадные чёрные от сажи и копоти проёмы без рам и подоконников. Дети ходили по городу и искали пустые полулитровые баночки. Взрослые с помощью какого-то раствора их склеивали, ставя друг на друга. Получалось окно, застеклённое тщательно вымытыми баночками. Всё равно в помещении было очень холодно, сыро и мрачновато. А одеты мы были в разные плохо греющие лохмотья, кто во что горазд. Было вполне естественным до самых сильных холодов ходить босиком. Экономили обувь. Если ребёнку на начавшихся работать стихийных рынках покупалась ношеная обувь, то родители старались купить на несколько размеров больше, чтобы её хватило хотя бы на два сезона. В холоде высидеть целый урок было невозможно. Поэтому наша учительница Мария Сергеевна поднимала нас, чтобы мы на месте попрыгали, сильно хлопая себя ладошами по бокам. При этом в ритм пели: "на зелёном лугу, их-хлоп, раз нашёл я дуду, их хлоп..." Каждая строчка песенки заканчивалась этим дружным "их-хлоп". В этот момент мы неистово лупцевали себя ладошами. Когда разогревались, продолжали учёбу.Тогда дети очень боялись даже из-за болезни пропустить уроки в школе, так как на большой переменке каждому школьнику выдавали по маленькой серой булочке, меньше детской ладошки, и по чайной ложке сахара.
   Плохо дело обстояло и с одеждой. Я помню, что у меня года два была одна пара одних и тех же брюк. От этого они постоянно протирались на заднем месте. Такое положение было и у других ребят. В большинстве случаев родители на дыры ставили две латки из любого материала. Потому они всегда оказывались другого цвета. У одних они были круглой формы, а у других квадратной. Когда я смотрел на впереди идущего паренька в брюках с такими латками, всегда казалось, что на меня смотрит какое-то чудовище со странными глазами. Я умолял маму вместо пришивания латок дыры штопать. Мама уступала моим просьбам и без конца штопала брюки на протёртых местах. Латки всё-таки держались дольше, чем переплетённые между собой самые прочные нитки для штопки.
   С питанием было ещё хуже. Всё время хотелось кушать. Мы не могли вдоволь накушаться простым хлебом, потому-что он выдавался по карточкам. Сколько граммов было положено на карточку, уже не помню. Хлеб приходилось делить на небольшие порции между всеми членами семьи. Исчезал очень быстро. Мама мне постоянно отдавала часть своей порции хлеба, утверждая, что ей каким-то образом удавалось поесть немного хлеба в городе. Она это говорила настолько убедительно, что я этому верил. Очередь за получением хлеба в магазине занимали с вечера. Члены семьи, сменяя друг друга, стояли в очереди всю ночь до открытия магазина. Все переживали, что кому-то может хлеба не хватить, хотя его продавали по карточкам.
   Безусловно, тогда никакие праздники, в том числе дни рождения, не отмечались. Об этом не могло быть речи. Оставалось только вспоминать счастливое довоенное время, когда на мой день рождения приходили гости с многочисленными детскими подарками. В комнате горели все электрические лампочки, на столе лежало всевозможное кушанье, было весело, очень светло, тепло и уютно. Патефон играл, не смолкая. Мне, как имениннику, разрешалось заводить патефон, осторожно вращая его небольшую изогнутую ручку.
   Я дружил с Геной Гембергом. Однажды после уроков к нам подошёл наш соученик Лёня Куприянов, который нас ошарашил тем, что пригласил на следующий день на свои именины. Он поклялся, что пригласить нас ему разрешила мама. Дома я сказал маме о приглашении на день рождения товарища. Мама не обрадовалась, как я, а пригорюнилась из-за того, что у нас для Лёни не было никакого подарка. Я сказал, что мама Лёни передала через него просьбу не приносить никакого подарка. На день рождения мы должны были пойти после уроков.
   Мама вечером подштопала мои брюки, чтобы они выглядели немного лучше. А утром достала из шкафа старенькую постиранную рубашку белого цвета. Её я одевал в особых случаях, на праздники или какие-нибудь торжественные пионерские мероприятия. Мы не могли дождаться окончания уроков. Наконец втроём направились домой к Лёне. Нас ласково встретила его мама, тщательно причёсанная и одетая в красивое платье. Мы помыли руки и сели за стол. Мама Лёни сказала, что очень жаль, что его папа, погибший на войне, не может видеть, каким большим стал его сын и какие хорошие у него друзья. На плите, топившейся дровами, стояла небольшая кастрюлька, на которую мы сразу обратили внимание. Глаз мы с неё не сводили до тех пор, пока мама Лени не стала из неё наливать нам молочный кисель, что в то время было большой роскошью. Кисель был не очень густым, потому что молоко было разбавлено водой. Он был не белым, как молоко, а чуть синюшным. К тому же немного горчил. Это, видимо, потому, что в него был добавлен не сахар, а сахарин. А он отличался от сахара своей горечью.
   Каждому из нас мама Лёни налила по глубокой тарелке этой вкуснятины. Рядом с тарелкой положила по большой горбушке хлеба. Скороговоркой мы поздравили Лёню с днём рождения и принялись за кисель, усердно работая ложками. Через несколько минут кисель исчез вместе с хлебом. Не стесняясь, мы языком вылизали свои тарелки. Наступила ничем не нарушаемая тишина. Мы снова уставились на сказочную кастрюльку. Кто-то из нас не выдержал и робко сказал: "А можно ещё?" Печально склонив голову, мама Лёни едва шевеля губами прошептала, что она раздала нам почти-что весь кисель, оставив несколько ложек на потом сыну-имениннику. Затем, передумав, она взяла кастрюльку и стала ложкой выскрёбывать остатки киселя в наши до блеска вылизанные тарелки. Каждому досталось по паре столовых ложек киселя. Когда мы доедали выпрошенный кисель, мама Лёни отошла к печке, повернувшись к нам спиной. Видно было, как она ладонями усиленно трёт виски, а её плечи мелко вздрагивают. Стало понятно, что она плачет. Это заметил не только я. Тогда мы встали из-за стола, поблагодарив маму Лёни за устроенный для нас праздник. Когда мы прощались, мама Лёни только кивала головой, стараясь к нам не поворачиваться лицом. Лёня выглядел очень расстроенным.
   Когда мы с Геной шли домой, то только и рассуждали о том, почему на дне рождения своего сына мама Лёни расплакалась. Мы стали ругать себя за наше нахальство, заставив маму Лёни отдать нам кисель, который она приберегла для родного сына. Решили, что она жадина-говядина, которой было жаль расставаться с остатками киселя. Потому не выдержала и заплакала от обиды, что мы разгадали её план по утайке киселя. У нас было чисто детское рассуждение. И в то же время, как честным пионерам, нам было очень жаль маму Лёни, которую мы своим некрасивым поведением довели до слёз. Нам было стыдно. Ругали себя за то, что настойчиво попросили добавку. Мы даже поругались из-за того, кто первым попросил её раздать остатки киселя.
   На другой день Лёня нам сказал, что мама на его дне рождения себя очень плохо чувствовала, и потому расплакалась. Только много лет спустя, когда мы стали взрослыми и имели своих детей, вспоминая порой неожиданно день рождения Лёни, отлично понимали, почему плакала его мама.

НЕВЕДОМОЕ.

"Раз человек желает избавиться от своего
жалкого состояния, желает искренне и вполне -
такое желание не может быть безуспешным."

Петрарка Франческо, итальянский гуманист (1304-1374)

   Согласно толковому русскому словарю слово "уборная" обозначает помещение, оборудованное для отправления естественных надобностей. Называют уборные и туалетами. Последнее слово французское, имеет несколько значений, и в том числе значение уборной. Без неё никак не обойтись. Можно обойтись без душа и ванной, и чего-то другого цивилизованного. Что произошло, если бы в многоэтажках вдруг не стало туалета. Я помню, как много лет назад посмотрел какой-то французский фильм, в котором подробно показано, как в одном городе открывали первый общественный туалет, построенный на центральной площади города. Как был туалет устроен внутри, не показали. Это было деревянное ограждение, не выше груди человека. Открывал туалет сам мэр города. На открытие собрался весь город. Вошедшего мэра в туалет и его счастливое лицо при отправлении малых естественных надобностей видели все присутствующие горожане. Его выход из туалета был встречен бурными овациями и восторженными криками. Горожан можно было понять. А теперь представьте себе, что вы находитесь в чужом городе, вам необходимо справить нужду, а туалета общественного нет. Здесь не до смеха. Такое однажды случилось с моим знакомым. Чем закончилось, не буду рассказывать. Как он мне сказал, после этого ему хотелось на себя наложить руки.
   Я хочу рассказать, что однажды произошло со мной из-за этого чертового туалета-уборной. Это случилось тогда, когда я был учеником четвёртого класса городской школы. Она, конечно же, имела туалет. Но не в самом здании, а, как обычно, во дворе школы. Что собой представляли такие уборные, расскажу ниже.
   Довоенный двор, в котором жила наша семья, разместил в себе несколько квартир в одноэтажных строениях. Условия у всех были одни и теже. Каждая из квартир состояла из одной, двух комнат. Низенькие потолки, небольшие окна. Все удобства во дворе. В самом центре двора стояла колонка-водопровод. Отсюда жители двора брали воду для всех нужд. В углу двора находилась стандартная, как в любом дворе, деревянная уборная. Как было принято, на два отделения - мужское и женское. Иногда на входной двери зачем-то вырезали маленькое окошечко в виде квадратика, ромба или даже сердечка, а над ними писали буквы "М" и "Ж". В середине уборной всё по-простецки. В метре, или чуть больше от входа, на небольшом возвышении от пола находился деревянный настил с отверстием посредине, как правило, круглой формы В некоторых уборных в одну из стен был вбит гвоздь с надетыми на него кусками какой-нибудь старой газеты. На двери с внутренней стороны имелся крючок. Во многих уборных он оказывался оторванным. Кто-то, видимо, так спешил скорее попасть в это заведение, что не рассчитав сил, в отчаянии резко рванул дверь на себя, оторвав крючок. Поэтому часто можно было подходящему к уборной услышать приглушённо-стеснительное "занято." Такие же уборные были в общественных местах не только нашего города, но и в других городах. В нашем городе она находилась в самом центре, в сквере, примыкавшему к морю. Возле каждого железнодорожного или автобусного вокзала в обязательном порядке были устроены такие уборные. Эти туалеты, не расспрашивая прохожих, можно было легко отыскать по специфическому запаху, в котором превалировал запах хлорки. Они отличались от дворовых ещё и тем, что настил был длинным, и в нём находилось много отверстий. Бывало до десяти. Никаких перегородок между отверстиями не было. Это давало возможность находившимся там гражданам спокойно беседовать на различные темы, разглядывая друг друга. Конечно же, для мужского и женского пола было два отдельных входа. Разумеется, входная дверь не закрывалась на крючок. Ночью горели слабенькие электрические лампочки. Но в основном они оказывались разбитыми хулиганами. Поэтому иногда, особенно в ночное время, двери посетителем путались, и он оказывался на чужой половине, куда вход был категорически воспрещён. На мужской половине в таком случае раздавался хохот, и приглашение присоединиться к компании. В женской половине начинался какой-то кошмарный переполох. Все с криками и воплями вскакивали со своих мест, пытаясь вылететь пулей на улицу мимо незваного гостя. Тот был перепуган не меньше ошалевших от страха женщин, и имел одно желание вырваться как можно быстрее на улицу, забыв о том, куда и зачем пришёл. Иногда из-за этого в дверях образовывалась давка. Зачастую на этот крик прибегал дежуривший недалеко милиционер. Хорошо, если ошалевший от испуга мужик к его приходу успел удрать. Если же его заставали на месте "преступления," то дежурной комнаты милиции ему было не избежать. А там серьёзная проверка: как, да почему оказался в женской уборной. В своё время, мне, как оперативнику уголовного розыска, приходилось разбираться в подобном "криминале". Дело в том, что в общественных туалетах зачастую происходили особо опасные преступления: избиения, изнасилования, и даже убийства. Раскрывать эти преступления было очень сложно. Поэтому случайный посетитель женского туалета не скоро покидал органы милиции. Несчастный задержанный проверялся очень тщательно. Нельзя было оперативнику допустить ошибку, и плохо разобравшись, отпустить настоящего преступника, если бы таковым оказался доставленный гражданин в милицию. Виновного опера ожидали большие неприятности.
   Шёл февраль 1947 года. Город всё ещё в развалинах. Жители только начинают приходить в себя от ужасов окончившейся войны. В памяти переживших оккупацию свежи воспоминания страшных военных лет. Время от времени о себе напоминали отголоски войны; кто-то подорвался на ещё не обезвреженной мине, а кто-то подорвал себя сам при попытке извлечь из снаряда порох. Всем хорошо известно, что отступая, немцы заминировали многие здания. Нашим воинам - сапёрам пришлось очень потрудиться, чтобы обезопасить город. Но никто, в том числе и военные, не были уверены в том, что нигде ничего не осталось такого, чтобы не могло рвануть.
   Меня, как отличного пионера, наградили путёвкой в Артек. До Симферополя я добрался поездом. А оттуда меня и других ребят из всего Союза на автобусе повезли в знаменитый пионерский лагерь. По пути водитель делал несколько остановок, чтобы ребята, среди нас были только мальчики, могли прямо у дороги отправить естественные надобности. Последняя остановка с этой целью была сделана у самого въезда в детскую здравницу Когда мы приехали в Артек, нас пионервожатые сразу же собрали в большой комнате на строгий инструктаж. Нам категорически запрещалось выходить самостоятельно за пределы лагеря. Тут же напомнили об ужасах прошедшей войны. Некоторые ребята понятия не имели, что такое оккупация. Много было сказано о том, что продолжается разминирование окрестностей Артека. Кроме того, в лесу скрывались недобитые полицаи, которые напоследок делали разные гадости, минируя всё то, что им удавалось заминировать. Многое из сказанного, как переживший оккупацию, я и сам хорошо знал. Пока готовили обед, нам разрешили осмотреть двор лагеря. Какая открылась перед нами красотища! Особенно впечатлили вечно зелёные деревья и кустарники. Стояла зима, крымский холод, а вокруг всё было в зелени. Я до сих пор не могу забыть эту красоту и хрустально чистый воздух, наполненный ароматом хвойных деревьев.
   Мне захотелось по-маленькому в туалет. Я стал мотаться по двору, чтобы найти знакомую мне деревянную будку-уборную. Везде красивые зелёные кустарники, ели, сосны, кипарисы, ещё полностью не отремонтированные бассейны с какими-то фигурами посредине, и другие разные красоты. Многое увидел. Не было только уборной. Опорожниться у дерева или куста не позволяла пионерская честь и гордость, и страх быть увиденным кем-либо за таким занятием. И тут я встретил пацана, позже узнал, что он из Москвы, у которого спросил, не знает ли он, где расположена уборная. Он мне сказал, что она находится в самом помещении, в конце коридора, слева по ходу. Я подумал, что он не понял моего вопроса и потому объяснил, что я именно ищу и для чего. Он сказал, что всё понял, и на мой вопрос правильно ответил. Так как не было сил дальше терпеть, то что было духу, я помчался в здание. Быстрым, семенящим шагом прошёл длинный коридор, и оказался у последней двери, которую с трудом открыл, так как она была на тугой пружине. Она подтолкнула меня во внутрь комнаты без знакомых мне запахов. И тут я увидел прямо перед собой какое-то странное сооружение. Такого чуда ранее мне никогда не приходилось видеть. На полу стояло что-то непонятное, изготовленное из белоснежного мрамора, с каким-то странным изогнутым углублением. Над этим мраморным изделием возвышался металлический бачок, с которого на цепочке свисала деревянная ручка. В комнате не было ни настила из досок, ни отверстия в них, которое так мне было нужно. Что я только ни подумал в тот момент, глядя на это чудо из чудес. Стало почему-то страшно. Вспомнил гитлеровцев, их всякие хитроумные штучки-дрючки, применяемые при заминировании; предупреждение пионервожатых, и возможные последствия при контактировании с неведомым. Но детское любопытство брало своё. Как магнитом притягивала к себе эта деревянная ручка, да ещё на серебристой цепочке. Как хотелось дёрнуть за манящую к себе ручку! И я решился! Чтобы не было страшно, я закрыл глаза, взялся за ручку, и что силы дёрнул вниз. И тут я услышал что-то жуткое. Прямо передо мной забурлила и загрохотала вода с нарастающим гулом. Когда я открыл глаза, то увидел то, что не ожидал увидеть.Это в мраморном изделии бурлила и грохотала вода. Мне показалось, что на меня движется, сметая всё на пути, бурный, неуправляемый поток воды. К своему ужасу понял, что сделал что-то непоправимое. По моей вине где-то, что-то взорвалось, и теперь вода хлынула в Артек. Я нарушил указание пионервожатых, и вот к чему это привело! Всё это промелькнуло в детском мозгу за мгновение. Я пулей вылетел из помещения и помчался искать того пацана, который так подвёл меня. Он как раз шёл мне навстречу. Меня от испуга всего трясло. Сбивчиво я стал ему говорить, что видимо я взорвал какую-то недалеко расположенную плотину, которая была заминирована немцами, и потому скоро Артек зальёт водой. Она уже появилась в том помещении, в которое он меня направил. Теперь там всё грохочет от идущей откуда-то воды. Когда я замолчал, то обратил внимание, что к моему удивлению в коридоре стояла тишина. Пацан тем временем смело пошёл по коридору. Он остановился на какое-то мгновение у двери, а потом резко толкнул её, и вошёл в комнатку. Я за ним следом. Тот же непонятный предмет стоял на месте, с бачка мирно свисала на цепочке ручка, нигде не было никакой воды и, главное, невыносимого грохота. Пацан с недоумением посмотрел на меня и покрутил пальцем у виска. Я тоже ничего не понимал. "Где-же уборная?, "- спросил я у парня-знатока. "А это что?," -вопросом на вопрос ответил он. "Да где же настил с отверстием?-" продолжал вопрошать я. Он не понимал, о чём я говорю. Тогда я ему стал подробно рассказывать, как выглядит настоящая уборная. Пацан сказал, что я или больной на голову, или фантазёр, так как он о таких уборных не читал даже в сказках. Такого быть не может, чтобы уборная представляла какую-то будку с дырой, да ещё находилась не в помещении, а на улице. Наш спор чуть не перерос в драку. Но потом мы успокоились и стали подробно друг другу рассказывать о наших бытовых условиях. Я понял, что обыденная жизнь граждан в нашей столице протекает не так, как в других городах, она отличается даже туалетами.
   Потребовалось какое-то время, чтобы я мог пересилить своё стеснение и спокойно пользоваться новым видом для меня уборной. Как ею пользоваться, мне рассказал паренёк из Москвы. И даже это продемонстрировал. А мне сначала было так неприятно смотреть, как он спокойно обходился с таким шикарным белым, чистым и без запаха хлорки сооружением. Но потом я себя переборол и умело стал пользоваться унитазом. Это слово в Артеке я услышал впервые.
   Когда я повзрослел, и иногда вспоминал тот далёкий, нелепый случай, который произошёл со мной в детстве, то представлял, каким папуасом я казался в глазах цивилизованного московского пацана. Видимо, правильно сказано, что всё познаётся в сравнении.

Автор Игорь Носков. г. Керчь.  25.10.15 г.

УЧЁБА В ОККУПИРОВАННОМ НЕМЕЦКИМИ ФАШИСТАМИ ГОРОДЕ.

"В нашей сегодняшней печали нет ничего горше
воспоминания о нашей вчерашней радости"

Д. Джебран, ливанский писатель (1883-1931)

   Немцы уже несколько месяцев орудуют, как хозяева, в нашем городе. Жизнь его жителей изменилась полностью. Она стала совсем непохожей на довоенную, что хорошо понимали и ощущали даже дети. В памяти остались красочные новогодние праздники и дни рождения, когда именинник не успевал рассматривать подарки. Было очень весело, тепло и уютно. Со всех сторон раздавался радостный смех взрослых, которые после нескольких рюмок обязательно пели за столом, а потом танцевали под патефон. Его заводить в такие торжественные дни разрешалось мне. Но взрослые следили за тем, чтобы не перекрутил пружину патефона, отчего она могла лопнуть, что случалось у самих взрослых. А это для семьи настоящая трагедия. Тогда патефон был предметом роскоши. Во дворе из его жителей патефон был только у нас. Поэтому в нашей квартире часто собирались подруги моей молодой тёти, младшей родной сестры мамы. Девчонки, натанцевавшись до упаду, меня, пятилетнего пацана, вели в ярко освещённый магазин, расположенный на улице Ленина, где покупали различные сладости, которые я выбирал на витрине, поочерёдно показывая на них пальчиком. Они вместе со мной с удовольствием поглощали вкусные пирожные. А потом мы возвращались домой на улицу Свердлова, 38. Возле здания, ныне школы имени Короленко, надолго останавливались, чтобы посмотреть на установленный на постаменте большой глобус земли, вокруг которого летал прикреплённый к нему проволокой красивый красный самолётик. Он показывал перелёт знаменитого советского лётчика Валерия Чкалова из СССР в Америку. Тогда все дети мечтали быть Чкаловыми.
   И вдруг ничего этого не стало, так как появились хозяева нового порядка, сопровождаемого повешением и расстрелами. Страх никогда никого не покидал, в том числе и детей. Но постепенно люди стали приспосабливаться к условиям своего существования. Кое-где заработали магазины и предприятия. Иногда можно было услышать гудок какого-то завода. Чаще гудки раздавались со стороны железнодорожного вокзала.
   Все новости жители города передавали друг другу при встрече в городе на ухо, с помощью так называемого «сарафанного радио». Однажды мама, придя домой, сказала, что немцы разрешили для детей открыть школу. Она стала советоваться с бабушкой в отношении меня, стоило ли отводить в школу. Ведь мне исполнилось шесть лет. Надо было учиться читать и писать. Поэтому мама отвела меня в школу, располагавшейся на улице ныне Самойленко. Сразу после войны там была школа номер 19, в которой я окончил семь классов.
   В открывшейся школе, по-моему, было всего два класса. В нашем классе были дети примерно моего возраста. В другом классе учились ребята постарше. В обоих классах детей было очень мало, как и уроков, не больше двух. На одном учились складывать цифры, а на другом читать и писать. Я к тому времени мог не плохо читать, не по слогам, и писать, тщательно выводя буквы. В тот день, когда я появился в школе, учительница читала детям рассказ о какой-то зимовке, на которой жил старик с петухом. Старик умер, а петух остался. Я горько плакал, жалея петуха, представляя, как он в одиночестве умирает от голода. Учительница меня едва успокоила. Ещё она прочла какое-то стихотворение. Так как в классе только я и один мальчик умели читать, то учительница дала каждому из нас по тоненькой книжке, чтобы мы выучили наизусть стихотворение, и на другой день прочли ребятам в классе. В этой книжонке был и рассказ про несчастного петушка, будившим по утрам своим кукареканьем дедушку.
   Мама считала, что уроки закончатся позже, и потому была ещё дома, когда я оказался свободным. Я не стал её ждать, и пошёл домой самостоятельно, хорошо помня дорогу. Маму встретил выходящей из ворот нашего дома. Она очень обрадовалась, что я вернулся домой невредимым. Видимо, в тот день я очень переволновался, и потому перепутал задание учительницы, сказав, что должен выучить наизусть рассказ, и уметь пересказывать стихотворение своими словами. Мама была удивлена таким странным заданием, но не стала со мной спорить. Стишок, прослушав в школе, его не читая, мог пересказать. А вот с рассказом пришлось помучиться. Я его учил наизусть до глубокой ночи, раз за разом пересказывая маме. Наконец рассказ я знал на зубок.
   На другой день в школу отвела меня бабушка. Когда собрались все ребята, начался урок. Я и другой мальчик должны были показать, как мы выполнили домашнее задание. Учительница меня первым вызвала к доске и попросила прочесть стихотворение. Я с выражением начал его пересказывать своими словами. От удивления у учительницы широко раскрылись глаза, а детвора стала издевательски хихикать. Некоторые повыскакивали со своих мест, корча рожицы и выкрикивая, что они не дурней меня, так как тоже могут пересказать стихотворение. Девочки нагло показывали мне язык, и усиленно крутили пальчиками у виска, давая понять, что у меня не все дома. Я пытался всех перекричать, и сказать, что зато знаю наизусть большой рассказ. Но меня никто не слушал. От стыда и позора пот по мне катился градом. Лицо и уши горели огнём. Учительница не знала, что делать: толи остолбеневшего меня приводить в чувство, толи успокаивать не на шутку развеселившихся ребят. Я выскочил из класса и побежал домой, размазывая по лицу всё время набегавшие слёзы.
   Не на шутку перепуганным маме и бабушке рассказал о своём страшном позоре. Они расстроились не меньше меня, особенно тогда, когда в категорической форме заявил, что больше никогда не пойду в школу. В знак наказания готов каждый день стоять в углу, лишь бы не идти в школу, в которой я стал посмешищем в классе. Мама сказала, что я должен успокоиться и хорошо поспать. Утром будем решать, что делать с моим посещением школы. Когда она меня разбудила, чтобы собрать в школу, я со слезами на глазах стал просить её не позорить меня, направляя к ребятам, которые теперь не будут давать мне прохода. Наверно у меня был очень жалобный вид, так как мама уступила моим просьбам. Но сказала, что со временем неприятность, случившаяся со мной, всеми забудется, и я смогу спокойно посещать школу, чтобы набираться знаний, без которых человек не может жить.
   Мама каждый день ласково спрашивала меня, надумал ли я посещать школу. Я продолжал упорствовать, настаивая на своём решении, которое маму доводило до слёз. Мне было очень жаль любимую маму, потому уже был готов смириться со своей участью, и пойти в школу. Но неожиданно всё изменилось. Как-то мама после посещения рынка города буквально вбежала в квартиру, обняла меня и горько заплакала. При этом она молилась и благодарила Бога за то, что он однажды надоумил меня перепутать рассказ со стихотворением, отведя своей невидимой рукой от школы. Бабушка и мамина сестричка не понимали, что происходит с мамой, а я, тем более. А она продолжала гладить меня по голове, осыпая лицо горячими поцелуями. Когда она успокоилась, в стороне от меня стала шушукаться с бабушкой, не сдерживая слёз. Я сделал вид, что очень занят своими игрушками, а сам прислушивался к маминому возбуждённому шёпоту. То, что удалось разобрать, меня привело в ужас. Как я понял, на днях немцы всех учеников и несколько учителей под видом экскурсии посадили в машину – душегубку и отвезли за город. По дороге фашисты в машину впустили газ от выхлопной трубы, отчего все в ней находившиеся дети и учителя задохнулись. Никто в городе не знает, где они похоронены. Все жители были очень напуганы этим страшным известием. Я невольно заплакал, представив, как задыхаясь, умирали дети, и что среди них мог быть и я. Позже, когда к нам приходили родственники или знакомые, они считали своим долгом меня погладить и сказать, что я родился в счастливой рубашке. Я не понимал, что собой представляет эта рубашка, но был очень рад, что родился именно в ней.

УЧЁБА В ДЕРЕВЕНСКОЙ ШКОЛЕ ПРИ ОККУПАНТАХ.

(ложь во благо)

«Беда принуждает ко лжи даже честного»

Публилий Сир, римский поэт (1 в. до н.э.)

   Чтобы не быть угнанными немцами в Германию, наша семья бежала в глубину Крыма, попав в деревню Токмак. Остановились мы с разрешения местных жителей в пустующей бывшей школе, стоявшей несколько в стороне от деревни. Вокруг не было никаких строений. Первые дома от неё находились в нескольких сотнях метров. Ближе всех к ней стоял большой дом бывшего директора школы, имевшему жену и двух детей. Один мальчик был моего, шестилетнего возраста. Другой был старше года на два. Всё свободное время я проводил с двоюродным братом. Ему было пять лет. Деревенские ребята не приходили для игр к нам, а мы к ним.
   Через несколько дней проживания в школе мы с братом решили обследовать чердачное помещение. В нём мы обнаружили очень много сложенных стопками разных книг. От нечего делать, мы все пересмотрели, особенно картинки в них. Я умел неплохо читать. Нам почему-то понравилась книжка «Как закалялась сталь». У неё был очень красивый толстый переплёт. Когда мама увидела в наших руках эту книжку, она даже побледнела. Забрав книжку, сама отнесла её на чердак, строго предупредив о том, чтобы мы никогда никому не говорили, что обнаружили спрятанную школьную библиотеку, тем более, что-либо о книжке с таким интересным названием «Как закалялась сталь.» Со слов мамы, узнай немцы о наличии у нас этой книжки, повесят всю семью. Напуганные с братом, мы больше никогда не лазили на чердак, чтобы не быть расстрелянными. Я уже знал, что ни в коем случае нельзя упоминать о том, что до войны над моей детской кроваткой висел портрет Ленина в детском возрасте с белыми кудряшками на голове. Мама-комсомолка меня приучила к мысли, что я был в родство с Лениным, якобы являющимся моим дорогим дедушкой. Когда к нам приходили гости, я с нескрываемой гордостью им показывал своего дедушку, который за счастливое детство всех ребят в мире боролся с врагами, за что они его убили. Немцы тоже убивают всех тех, кто каким-то образом был знаком с моим дедушкой Лениным. Я всегда переживал за то, что кто-нибудь из наших знакомых проболтается о моём родстве со знаменитым дедушкой. В городе я уже видел повешенных людей. От одной мысли, что немцы могут меня повесить вместе со всей нашей семьёй, становилось очень страшно. Я даже представлял, как мы весим на деревьях. От нападавшего ужаса у меня начинали градом катиться слёзы. Чтобы их никто не видел, убегал в укромное место за домом.
   Когда мама положила на место книжку, запрещённую немцами для чтения, она пошла к директору школы. Вернувшись, сказала, что он в большой комнате своего дома обучает деревенских детей умению читать, писать и считать. Он разрешил маме приводить меня на занятия, чему она была очень рада. А я очень расстроился, так как хорошо помнил, чем в городе закончилось хождение детей в школу, открытую немцами. Вместе с учителями их отравили в машине-душегубке. Мама меня всячески успокаивала, заверяя в том, что в деревне проживает и следит за порядком всего один немец, не имеющего такой страшной машины. На другой день она отвела меня в дом директора.
   Класс представлял собой большую комнату с чёрной доской на стене и несколькими старыми, также чёрного цвета, партами с откидными крышками. Всего было пять парт, за которыми сидели девочки и мальчики, примерно моего возраста. Директор, у которого в руках всё время была длинная деревянная линейка, меня посадил на свободное место к какому-то мальчику, не проявившему никакой радости от моего соседства. Каждый ученик получил по тоненькой тетрадке в линейку и карандаш. Дети, в зависимости от умения и имеющихся знаний, старательно выводили под диктовку директора буквы, слова, слоги, а некоторые, как я, даже короткие предложения. Я это всё умел делать, потому быстро справлялся с заданием, а потом со скучающим видом смотрел в окно. Видимо от наступавшего безделья после выполненного задания, я достал маленький перочинный ножичек, осторожно раскрыл его, и кончиком лезвия стал царапать по парте, выводя своё имя. Впереди лежала раскрытая тетрадь так, что со стороны можно было подумать будто я в ней что-то пишу. По крайней мере, ходящий у доски вперёд и назад преподаватель, не заметил моего безобразия.
   Сосед по парте сразу заметил, чем я занимаюсь. Он ничего мне не сказал, только ещё ниже опустил голову над тетрадью, и громко засопев, продолжил что-то писать. От напряжения у него порозовели щёки и уши. Как только я закончил свою нехорошую работу, накрыв тетрадкой выцарапанное имя, мальчик с поднятой рукой подскочил со своего места и, обращаясь по имени и отчеству к директору, на весь класс объявил, что я, городской хулиган, испортил ножом парту. Все дети дружно повернули головы в мою сторону, с нетерпением ожидая за такой проступок наказание, которое наступило немедленно. Директор отодвинул тетрадь, и увидев царапины на парте, грозным голосом потребовал положить на неё руки и не убирать. Когда я это сделал, он стал линейкой меня сильно бить по рукам. Было больно, но я терпел, не пытаясь убрать руки от сыпавшихся на них ударов. От стыда я готов был провалиться сквозь землю. Меня впервые в жизни наказывал посторонний для меня человек, да ещё таким позорным способом. Дома меня, до войны, наказывали тем, что на некоторое время родители ставили лицом в угол. Как только директор закончил свою экзекуцию, я пулей вылетел из класса, с силой хлопнув дверью, и без оглядки побежал домой.
   Я честно рассказал маме, что со мной случилось, и показал покрасневшие руки. Мама очень расстроилась, сказав, что теперь ей будет стыдно появляться в деревне, так как все жители будут показывать на неё пальцем, как на мать отъявленного городского хулигана. Она потребовала, чтобы я на другой день пошёл в школу и извинился перед директором за то, что испортил парту, которая служила многим поколениям учеников. Рано утром, когда ещё никого не было из детей, я пришёл с повинной к директору, заверив его, что больше никогда в жизни не буду что-либо портить, и попросил простить меня. Директор оказался добрым человеком. Он погладил меня по голове, сказав, что я хороший мальчик, умеющий делать выводы. С его стороны, со слов директора, он тоже был неправ, наказав меня таким способам. «Видимо сдают нервы» - горестно вздохнул директор, и разрешил продолжить учение. Я его поблагодарил, но не стал оставаться. Медленно побрёл домой.
   Маме сказал, что в школу больше не пойду, так как мне будет неловко перед детьми, которые видели мой позор. На этот раз мама не стала со мной спорить. Может быть, она вспомнила, что случилось с учениками в городской школе. Она сказала, что я обязательно пойду в школу, когда придут наши. Я отлично понимал, что она имела в виду Красную Армию.
   Через несколько дней по деревне разнёсся страшный слух, что приезжали к директору немцы-эсэсовцы, которые у него в огороде нашли закопанный бюст дедушки Ленина. Немцы забрали с собой директора школы и отысканный ими в земле бюст. Жители деревни шептались между собой, что нашёлся какой-то предатель, выдавший всеми уважаемого учителя. На другой день в деревню с переводчиком приехали два немецких офицера, которые ходили по хатам и расспрашивали о директоре. Не минули они и нас. Переводчик в основном задавал вопросы мне, как ученику, посещавшему школу. Его очень интересовало, что директор школы рассказывал детям о Ленине. Не моргнув глазом, сказал, что я вообще не знаю, кто такой Ленин. В школе пробыл всего один день, и больше не ходил, так как злой преподаватель меня побил. Как только переводчик перевёл офицерам мои слова, они сразу покинули наш дом. После их ухода мама легко вздохнула, крепко меня обняла, сказав, что у неё растёт толковый сын, который знает, когда и что говорить. Она меня всё время учила тому, чтобы я всегда говорил только правду, иначе меня не будут уважать люди, с которыми придётся сталкиваться в жизни. А тут похвалила за ложь.
   Вскоре стало известно, что немцы расстреляли директора школы. Его жена осталась одна с двумя малолетними детьми. Жители деревни ей помогали выжить вплоть до прихода Красной Армии в деревню. Помощь оказывали тайно, чтобы не нарваться на предателя.

СПРАВЕДЛИВОСТЬ.

(дядя Мара)

      "Хотя справедливость и не может уничтожить

        пороков, но она не даёт им наносить вред."

                  Ф. Бэкон, английский философ, (1561-1626)

     У меня был двоюродный дядя. Звали Марком. Но все почему-то называли его только Марой. Жену звали Натой. У них сложилась трагическая жизнь. Я помню, как взрослые между собой осторожно рассказывали о том, что НКВД забрало дядю Мару в свои застенки, где его жестоко пытают, требуя признания в измене Родины. Я, будучи совсем малым, услышал, что пальцы дяди Мары закладывали в дверную щель, а потом дверь сильно закрывали. От боли взрослые люди уписывались. Действие двери я немедленно испытал на себе. Мой безумный крик переполошил даже соседей. Боль была неописуемой. Помню её до сих пор. Ногти на пальцах долго были синего цвета. Когда родители стали меня расспрашивать, зачем я это сделал, ответил, чтобы не стать изменником Родины. Я видел, что мама очень испугалась за состояние моих пальцев. Но ещё больше от того, что я подслушал разговор взрослых людей. Она стала запутывать мои мысли, утверждая что я не так понял её и папу. Разговор между ними и родственниками якобы шёл о том, что мой папа, как-то будучи в гостях у дяди Мары, нечаянно дверью прищемил пальцы. А дядя Мара по собственной инициативе пошёл в милицию с просьбой разобраться по какому-то случаю, произошедшему на работе. Очень хорошие, добрые люди с ним честно разберутся и обязательно отпустят. В два голоса, мама и папа, стали мне строго наказывать, чтобы я об услышанном ни в коем случае не болтал во дворе. С меня взяли честное слово октябрёнка.

     Но, конечно, по-детски я всё равно продолжал ломать голову над тем, как дядя Мара, будучи простым крановщиком на заводе, награждённый орденом Трудового Красного знамени, мог изменить Родине. Что такое враг народа, тогда хорошо знали дети и взрослые по знаменитому фильму "Большая жизнь."  В нём некрасивый дядька, делающий разные гадости на шахте, пел под баян песню "Спят курганы тёмные." Не проходило в семьях ни одного застолья,  чтобы не звучала эта песня. Чуть ли не со дня рождения, как и другие советские дети, я воспитывался в духе необыкновенной любви к вождям государства. При моём рождении над кроваткой родители повесили портрет Ленина - ребёнка. Когда я стал осмысленно смотреть на мир, мама - комсомолка, показывая пальцем на портрет, говорила, что это мой дедушка. Я рос, а дедушкой оставался  для меня мальчик со светлыми кудряшками. Тогда мне никто не говорил, что дедушка давно упокоился на Красной площади. И потому верил, что когда-нибудь встречусь с дорогим и любимым дедушкой, который очень обрадуется нашей встрече. Он так любил кататься зимой с детьми на санках! Я надеялся, что он обязательно покатается и со мной. У меня были хорошие санки со спинкой. Только не было ни одного дедушки, как у ребят из нашего двора. Я никогда ни одного из них не видел.  Один, рабочий Путиловского завода, умер после Октябрьской революции, другой жил где-то в глубинке Сибири. Едва я научился кое-как выговаривать слова,  под руководством мамы выучил стишок, который с детским чувством и азартом читал гостям, приходившим к нам в гости родственников и знакомых. Глотая и не выговаривая слова, гордо барабанил: "Ленин, Ленин догогой! Ты лежи в земле сыгой. Как я токо подасту, сазу в патию паду!"  Все хлопали в ладоши и говорили, что из меня вырастит настоящий большевик.

     За недоказанностью вины,  дядя Мара был выпущен на свободу. Он был молодым мужчиной. Уходил в милицию искать правду с чёрной копной волос. Возвратился совершенно седым. Я долго не мог к нему привыкнуть. Он мне казался каким-то высоким дедушкой, который вылез из леса, где растёт дуб с мудрым котом на цепи. Когда он меня сажал на колени, и крепко прижимал к себе, я думал, что вот-вот, и он начнёт рассказывать о лесных чудесах. А он подолгу молчал, только иногда тихо вздыхал. Мама, проходя мимо нас, не меня, а его ласково гладила по голове, и говорила, что ему надо о прошлом забыть, и жить новой жизнью, ни о чём не думая, чтобы не сойти с ума. Радоваться тому, что всё хорошо закончилось. Могло быть хуже. Вскоре началась война, и дядя Мара ушёл на фронт. Тётя Ната оказалась в оккупации в Керчи. Попала однажды в облаву. Была отправлена на работу в Германию. После войны они нашли друг друга только через год . Очень поздно у них родилась дочь Валя. После замужества она стала жить в Костроме. Тётя Ната рано умерла. Дядя Мара уехал к дочери.

     К дяде Маре и тёте Нате, жившим на улице Ленина, мама и папа со мной часто ходили  в гости, а они к нам. Любые праздники отмечали все вместе, с участием и других родственников. Обязательно было спиртное. Но никто никогда не напивался до одурения. Все любили вкусно покушать. Поэтому хозяева застолья всегда старались приготовить что-нибудь такое, чем можно было удивить гостей и от души угостить. Когда гости расходились, хозяева обязательно извинялись за то, что, может быть, что-то не понравилось из еды. Гости начинали шумно возмущаться по этому поводу, и доказывать, что такую вкуснятину ели впервые в жизни. Хозяйка скромно опускала голову, делая вид, что не верит ни одному слову, так как у неё якобы именно в этот раз что-то не так зажарилось, или пережарилось, а то вообще подгорело. Все понимали, что хозяйка млеет от похвал и просто кокетничает.

     Когда было выпито несколько рюмок, начинались обсуждения разных тем, порой таких, по которым у каждого была своя точка зрения. Неожиданно кто-то говорил, сколько можно говорить о политике, пора спеть. Начиналось самое интересное, пение всех песен, какие были известны с довоенных времён. Мама поющим подыгрывала на гитаре. Она  с молодости очень любила этот инструмент. А папа мог играть на баяне. Иногда так увлекались пением, что забывали про тосты.

     Я обратил внимание на то, что никто не вспоминал о том, что до войны дядя Мара был репрессирован. Сам он никогда не заводил разговор на эту тему. А меня, ставшим следователем, так подмывало узнать подробности его ареста. Но я, следуя правилам других, стеснялся начинать разговор на эту неприятную тему для дяди Мары. Но однажды я не выдержал. В перерыве между застольем мы с ним оказались одни на кухне, где я курил в открытое окно. Дядя Мара никогда в жизни не курил. Только однажды попробовал закурить, когда во время допроса  следователь угостил папиросой. Его стошнило. С тех пор он с трудом переносил табачный дым. Я ему задал несколько вопросов и попросил очень коротко ответить. Вот, что я узнал. Однажды во время работы неожиданно сломался подъёмный кран, на котором он работал. Работающий на заводе иностранный специалист - консультант не смог устранить поломку зарубежного агрегата. Через два дня, глубокой ночью, дядю Мару увезли на допросы. Кроме него  были задержаны иностранный специалист и все те, кто к крану имел хоть какое-то отношение. Задержанным было объявлено, что  они организовали группу вредителей,  выводящим из строя дорогую советскую технику, работая на иностранную разведку. У дяди Мары добивались не того, как их банда предателей родины громила технику, а на какую разведку они работали. Ему говорили, что его дружки давно во всём признались, и скоро предстанут перед справедливым советским судом, который определит им лагерный срок, но они останутся живыми. А его за упорство и нежелание виниться перед народом, успешно строящим социализм, придётся расстрелять. О пытках он не стал распространяться, а я не настаивал. Он только сказал, что после освобождения долго не мог выспаться. Пояснил просто: "Ты даже не можешь представить, что это значит, когда тебе не дают спать сутками. От этого можно навсегда потерять рассудок."

    Следователи так и не смогли его сломить. В это время произошла смена руководства местного НКВД. Началось некоторое послабление в самом грозном государственном органе . Новым следователем с помощью технической экспертизы было установлено, что кран поломался из-за изношенности какой-то детали электро двигателя. А заменить её было нечем, так как такие детали в Союзе не выпускались. Дядю Мару без извинений и лишних слов выпустили из-под стражи, взяв подписку о неразглашении тайны следствия. Вот поэтому он никогда не разговаривал на эту тему, и уходил от ответов на неприятные для него вопросы. Те товарищи по работе, которые признали свою вину, ушли в лагеря на длительный срок. Их он больше никогда не встречал. Свою короткую речь он, приобняв меня, закончил словами: "Благодари Бога, что ты тогда не работал, как сейчас, в правоохранительных органах Страны Советов. С твоей честностью и справедливостью мог быть запросто причислен к врагам народа. А вашего брата, как правило, отправляли не в лагеря, а ставили к стенке." Действительно, было чему радоваться.

ПОЕЗДКА В СИМФЕРОПОЛЬ.
(воспоминания из послевоенного детства).

"Кто никогда не совершал безрассудства,
тот не так мудр, как ему кажется"

Ф. Лорошфуко, французский писатель (1613 - 1680).

   Когда Красная Армия, освобождая Крым от немецких захватчиков, 11 апреля 1944 года вошла в Керчь, её встречали около 30 жителей, чудом выживших во время оккупации и жестоких боёв в городе, в котором до войны проживало 140 тысяч человек. В нём почти не осталось ни одного целого строения. На всех улицах и вдоль побережья моря находилась всевозможная военная разбитая техника. На середине Керченского пролива, в фарватере, стоял затонувший теплоход «Черноморец». Он хорошо был виден со стороны центральной части города. На фоне горизонта особенно выделялись его громадные трубы. Керчане знали, что немецкие самолёты разбомбили теплоход, когда на нём перевозили раненых российских солдат. По слухам, только несколько человек сумели спастись, вплавь добравшись до берега. Спустя несколько лет, когда в городе будет наведён порядок и убраны танки, пушки разных калибров и другая военная техника, «Черноморец» ещё долго будет стоять на том же месте, ежедневно напоминая о кровавой войне.
   Наша семья вернулась в город из глухой Крымской деревни в начале лета сорок четвёртого года, когда солнце вовсю припекало, а море манило мальчишек в свою голубую стихию. Ребятни в городе было мало. Со всего города к морю, в одно и то же место, не сговариваясь, сбегались пацаны всех возрастов. Сейчас там разбит большой сквер, напротив гостиницы «Керчь». На берегу, в несколько рядов, были выставлены обезвреженные рогатые морские мины. В море, от самой кромки воды и на несколько десятков метров от берега в его глубину, покоялись затопленные поржавевшие корабли, большие и малые. Они настолько были искорёжены, что невозможно было понять, кому из них принадлежала носовая или кормовая часть. На некоторых сохранились большие чёрные трубы с поручнями, чтобы по ним можно было взбираться на самый верх. Одни трубы вместе с судном лежали на боку, а другие грозно торчали к небу, словно мощные, с пустотой внутри, круглые железные столбы. Именно они манили к себе пацанов своей высотой. Тогда в городе не было вышек, с которых бы смельчакам можно было прыгать в воду. Пароходные трубы нам заменили вышки. Но прыжки с них таили серьёзную опасность.
   Ребята, постарше нас, восьмилетних, хвастались тем, что они со взрослыми мужчинами на старых отремонтированных вёсельных лодках ходят до «Черноморца», с которого прыгают в море, в пролив, чистый, как слеза. Там они ловят бычков. Возле теплохода их видимо – невидимо. Не нужно никакой наживки на самодельный крючок. Бычки от голода клюют даже на окурок. Их там развелось много с тех пор, как погибли и утонули пассажиры «Черноморца». Мы завидовали пятнадцатилетним ребятам, которые могут так далеко уходить в море. Но не представляли, как можно есть бычки, живущим на страшном и печальном морском дне.
   Они снисходительно смотрели на нас, как мы с трудом по громадным кускам изувеченного железа, порой на четвереньках, добирались до заветных труб. Надо было победить страх, чтобы перебирая руками скобы, подняться на трубу, и балансируя, сначала выпрямиться, а затем, резко оттолкнувшись, солдатиком прыгнуть вниз, точно попав в кусочек моря, свободного от острых железяк. Окружённая железом, морская гладь, не превышала два на два метра, а то и меньше. Стоило нечаянно поскользнуться или плохо оттолкнуться, как оказался бы лежащим на безжалостном бесформенном металле со рваными острыми краями. Зато после удачного прыжка чувствовали себя покорителями морской опасной стихии. Это было нашим единственным развлечением в летнюю пору.
   Я знал, что есть главный город Крыма Симферополь. Но я никогда в нём не был, поэтому не имел о нём никакого понятия. Моя тётя, родная сестра мамы, намного моложе её, несколько месяцев назад вышла замуж. Её муж дядя Лёня, как я понял из разговора, в какой-то организации работал главным инженером. Работа его была связана с электросетью города. Как-то он собрался, управляя грузовиком ГАЗ – 51, поехать в Симферополь за оборудованием для своей организации. С ним решила поехать моя тётя. Я с трудом уговорил маму, чтобы она отпустила меня в эту поездку. Она никогда не слышала, чтобы дядя Лёня умел водить машину. Поэтому боялась меня с ним отпускать. Как оказалось, то была его первая дальняя поездка за рулём машины.
   Я отказался ехать третьим в кабине. Залез в кузов, устроившись на деревянную доску, протянутую от борта к борту. Когда машина вырвалась за город, она стала с такой силой скакать на многочисленных ямах, что я несколько раз едва не вылетел пулей из мотающегося из стороны в сторону кузова. Мне хотелось уцепиться за всё время ускользающую от меня скамью, не только руками, но и зубами. Наконец мы въехали в главный город Крыма. Дядя Лёня остановил машину возле небольшой речушки, напротив самой широкой её части. По обоим берегам росли громадные ивы, смотревшие опущенными ветвями в медленно текущую воду. Мы с тётей остались отдохнуть на этом красивом месте, а дядька помчался за оборудованием. Тётя уселась под ивами, вытянув затёкшие ноги, наслаждаясь чистым воздухом и спокойствием, а я, ещё до конца не пришедший в себя от безумной поездки со скачками, стал оглядываться вокруг.
   Я понял, что мы остановились на бережку, который для местной ребятни представлял убогий пляж, по сравнению с нашими громадными пляжами и глубоким морем. В воде полно было ребят, девочек и мальчиков моих лет. У берега, по щиколотку в воде, резвилась малышня с панамками на голове. На берегу сидели их мамаши, не спуская глаз со своих чад. Ребята постарше стояла по пояс в воде, и обливая друг друга водой, повизгивали от удовольствия. Некоторые пытались плыть по - лягушачьи, нелепо дёргая ногами. В речку, примерно на метр, выдавался небольшой узкий деревянный мостик, с которого девочки и мальчики, разбежавшись, прыгали солдатиком, или «бочонком», прижав колени к груди и обхватив их руками. И тут во мне взыграло детское хвастовство покорителя морских глубин. Я решил столичным ребятам показать, как надо по - настоящему прыгать. Быстро сняв штаны и рубашку, я понёсся к мостику. В конце его я оттолкнулся и полетел вперёд, в воздухе раскинув руки, сделал «ласточку». В полёте я успел представить, какой произведу своим мужественным красивым полётом эффект на всех, кто его видел.
   Я почувствовал, как лбом сильно ударился о дно, покрытое песком вперемешку с илом и мелкими камушками. Потом я по дну проехал сначала носом, а затем грудью. Из мелководья выскочил с воем по народной поговорке, как чёрт из табакерки. Глаза мои забило песком, поэтому я ничего не видел. Ребята, живущие у моря и купающиеся в нём, под водой, хотя она солёная, никогда не закрывают глаза. Поэтому, прыгая в речку, по привычке их не закрыл. Услышав мой вой от боли, дети, спокойно плескавшиеся в воде, что было духа, рванули на берег. Подбежавшая тётя, взяла меня трясущимися руками за плечи и подвела к берегу, где водой мы стали промывать глаза. Через пару минут я увидел белый свет, обрадовавшись, что не ослеп навсегда, как мне сначала показалось от страха. Лоб, нос и грудь были счесаны коварным речным дном. Особенно пострадал нос. От переносицы и до кончика носа был содран узенький лоскуток кожи. Хотя мы тряпкой вытирали выступающую из моих многочисленных ран обильно идущую кровь, она появлялась снова. На наше счастье у одной из мамаш, отдыхавшей с ребёнком на берегу, оказались йод, вата и бинт. Видимо женщина знала, что может случиться с её ребёнком, отдыхающим на природе. Было очень больно, когда все мои раны добрая женщина и тётя смазывали жгучим йодом. Незнакомка оказалась фельдшером. Она умело перевязала кровоточащий лоб, а лоскуток на носу срезала миниатюрными ножницами, заявив, что он всё равно не прирастёт, а рана обязательно заживёт до свадьбы. Ранка на носу зажила через несколько дней. Метка от неё в виде светлой полоски долгие годы не исчезала. Даже сейчас, внимательно посмотрев на мой нос, ближе к его кончику, можно заметить коротенький узкий светлый след.
   Когда к нам на машине, кузов которой был забит ящиками и ящичками, подъехал дядя Лёня, он сразу спросил у тёти: «А где же мой племянник»? Видимо, моё лицо, ставшее от йода коричневым, да ещё с повязкой на лбу, сделали меня неузнаваемым.
   Я снова отказался ехать в тесной кабине. Сначала пристроился между ящиками. Но когда при движении они стали на меня наезжать со всех сторон, боясь быть раздавленным, я уселся сверху их. Дядя Лёня продолжал гнать машину, не обращая внимания на попадающиеся ухабы. Иной раз она так наклонялась, что ящики чудом оставались в машине, не вылетев через борт. Я пожалел, что не согласился ехать в кабине.
   Ближе к городу машина стала чихать и дёргаться, переваливаясь с боку на бок. Один раз она влетела в кювет и наклонилась так, что я через мгновение оказался на земле вместе с ящичком, до этого лежащим поверх громадного неподвижного тяжеленого трансформатора, оббитого досками. Я успел что-то крикнуть вслед удаляющейся машины, но меня никто не услышал. Мне ничего не оставалось делать, как сесть на ящик и ждать возвращения моих родственников. Был уверен, что они всё равно возвратятся за мной, сколько бы ни прошло времени. Через несколько километров в радиаторе закипела вода, и потому дядя Лёня остановил машину, чтобы остыл мотор. Когда они обнаружили моё отсутствие, то их охватил ужас. Тётя тут же помчалась назад искать меня. Когда она увидела живым и здоровым, крепко обняла и расцеловала с её слов, мою непутёвую голову. До города мы ехали втроём в кабине. Было тесновато, но зато не опасно. По дороге тётя попросила меня не рассказывать маме о том, что я вылетел из кузова машины.
   Увидевшая меня мама, побледнела, и всплеснув руками, прошептала: «Боже мой! Я чувствовала, что Лёня не умеет управлять машиной, поэтому поездка хорошим не кончится. Так оно и есть. Сердце матери не обманешь. Всё время ныло, пока вас не было. Хорошо, что остался живым. А та парочка помчалась домой, боясь появиться передо мной. Что он натворил этот горе – водитель»? Как мог, я успокоил маму, сказав, что дядя Лёня прекрасно может управлять машиной. А то, что случилось со мной, моя вина, так как неудачно показывал мальчишкам и девчонкам Симферополя, как надо красиво прыгать в речку, к сожалению, оказавшаяся очень мелкой, обыкновенным лягушатником. Я, как настоящий керчанин, живущий у моря, привык к его глубинам, что меня и подвело. Мама, любительница пословиц, сказала, что не зная брода, не надо лезть в воду. Как всегда, мама была права. Для себя сделал вывод: ради минуты славы, не думая, нельзя терять голову, так как можно остаться без неё навсегда. Лучше действовать по поговорке: надо сначала семь раз отмерить, и только потом один раз отрезать. Через много лет, она мне помогала принимать правильное решение, когда я работал следователем.

ОЧЕНЬ БОЛЬШАЯ НЕСПРАВЕДЛИВОСТЬ.

(из воспоминаний о детстве).

 "Совершающий несправедливость несчастнее несправедливо страдающего"

                Демокрит, греческий философ (ок.460-после 360)

     У моей мамы, кроме младшей сестры, было два родных брата. У старшего брата, Сергея, было четыре дочери. С одной из двоюродных сестёр Лидой в школе сидел за одной партой, начиная с 8 класса. Много лет спустя, она, работая гинеколог, принимала роды у моей дочери. У среднего брата Павла было двое детей, дочь и сын Володя, старше которого я был на два года. Всю оккупацию они с мамой прожили с нашей семьёй, вместе скрываясь по деревням Крыма от угона немцами в фашистскую Германию. Родственниками, родными и близкими было пролито много слёз, когда провожали на фронт моих дядей, Павла и Сергея. Через несколько месяцев пришло сообщение с фронта, что после одного из боёв дядя Серёжа оказался в списке без вести пропавших. Тогда в семьи приходило много таких извещений.  Всегда все надеялись, что любимый человек каким-то чудом остался живым, и когда-нибудь вернётся в семью, где его продолжали ждать, сколько бы ни прошло лет. Особенно на чудо надеялись матери пропавших солдат. И такие чудеса бывали, но очень редко. Дядя Серёжа не вернулся. Его могила осталась безымянной, как и многих тысяч солдат, погибших во время кровавой войны - мясорубки.

     Дядя Павел вернулся домой через год после окончания войны, так как из-за тяжёлого ранения несколько месяцев провёл в госпиталях. Невозможно описать, какая радость приходила в семью, в которую возвратился солдат. Такому событию радовались не только родственники, а и соседи. Мальчишки завидовали тем ребятам, чьи отцы возвращались домой, даже если они были калеками.

     Дядя Павел, как фронтовик-коммунист, был назначен начальником отдела кадров бондарного завода. В те времена такая должность была престижной и очень ответственной. В его обязанности входило и распределение путёвок по направлению детей сотрудниц завода в организованный с большими трудностями детский садик, располагавшегося в небольшом здании, стоящим в нескольких десятков метров от завода. Рядом с ним было такое же одноэтажное здание, из которого сделали общежитие - малосемейку. Эти здания, и многие другие в городе, построили немецкие военнопленные. В одной из комнатушек общежития проживали наши родственники во главе с дядей Павлом. Местной властью ему, как фронтовику, была выделена комнатушка. Наша семья проживала на улице Ленина. Я часто ходил пешком на «бондарку», как керчане называли ту местность, чтобы провести время с братом. Так как завод и домишки находились у самого моря, то летом весь световой день мы проводили на берегу. В основном, купались и загорали.

     Как-то мы решили соорудить плот, чтобы на нём плавать по морю с помощью сделанных нами вёсел, представляющих собой палки с прибитыми на конце кусками фанеры. На берегу нашли полу сгнившие брёвна и доски. На земле уложили брёвна, к которым приколачивали доски. Ржавые гвозди вытаскивали из старых, использованных досок. Вбитые в доски гвозди, с обратной стороны   сгибали ударами молотка. Чтобы растянуть удовольствие от постройки плота, мы не очень спешили. Впереди было целое лето. На ночь плот прятали в укромном месте.

     Однажды дядя Павел сообщил, что мы с Володей будем посещать детский садик. А это значит, два раза в день будем питаться. Шёл второй послевоенный год. Было очень голодно. На промышленные и продовольственные товары действовала карточная система, введённая с началом Великой Отечественной войны, и отменённая только в декабре 1947 года. Над взрослыми постоянно висела забота, как в первую очередь, накормить детей. Поэтому в наших семьях был настоящий праздник, так как на два едока стало меньше.

     До этого с Володей мы никогда не посещали детский садик, и потому не знали, что он собой представляет. В садик ходили около двадцати детей дошкольного возраста. В большой комнате стояли низенькие столики с маленькими стульчиками. Если нам с Володей столик был по пояс, и мы над ним возвышались, как две каланчи, то головы детишек были чуть выше его поверхности. От этого мы себя чувствовали не уютно и не ловко. Мне было двенадцать лет, а Володе десять. Мне всегда казалось, что две женщины, работавшие воспитательницами, смотрели на нас с большим недовольством, как на два наглых нахлебника. На завтрак была жиденькая каша, маленький кусочек хлеба и стакан полу сладкого чая. В обед давали реденький супчик, и снова немного каши, иногда вместо неё - тёмные макароны. Редко, вместо чая, давали кисель. Его варили, когда кто-нибудь из сотрудниц завода приносил из своего сада немного фруктов. Порции были маленькими, рассчитанные на малышей. Наш с Володей возраст не влиял на размер выдаваемой порции, поэтому с ней расправлялись в одно мгновение. Мы с ним покидали столовую, а малышня только начинала кушать суп. Уходя, я не переставал ловить на себе не дружелюбные взгляды тёток. Отдыхать после "сытного" обеда шли к морю.

     Наконец, как нам показалось, можно было плот столкнуть в море, и начать его испытание. В один из дней, когда на море была небольшая волна, с шумом набегавшая на берег, мы вытащили плот из укрытия, готовясь спустить его на воду. В этом месте берег был обычно пустынным. Но неожиданно пришли два парня, лет по шестнадцати. Мы думали, что они отберут наше морское детище, созданное собственными руками. Они нас успокоили, сказав, что пришли глушить кефаль. Достав из кармана по ручной гранате, они выдернули чеку и бросили гранаты далеко в море. Раздался глухой взрыв, а в том месте, куда упали гранаты, поднялись два бурлящих фонтана воды. Через какое-то время к берегу прибило две крупных кефали. Парни их забрали и ушли, посоветовав нам, Робинзонам, на плоту подплыть к месту взрыва, и посмотреть, не осталась ли на поверхности моря оглушённая рыба, чтобы забрать себе.

     Мы кое-как столкнули плот в море, вскарабкались на него, и работая вёслами, стали отплывать от берега. В метрах двадцати от берега Володя допустил ошибку, перейдя с другой стороны плота на мою сторону, отчего он стал переворачиваться.  Володя тут же спрыгнул с него и поплыл к берегу, посоветовав мне последовать его примеру. Я же стал карабкаться по переворачивающему плоту, чтобы добраться до его середины и восстановить равновесие.  Но я всё время по скользким доскам сползал вниз. Лёжа на спине, решил от него оттолкнуться, но у меня ничего не получилось. Левая нога в районе колена оказалась словно приклеенной к плоту. Я не мог понять, что произошло с ногой. Когда увидел расплывающуюся вокруг меня по воде кровь, запаниковал. До меня дошло, что когда я сползал на животе с переворачивающегося плота, надел левую ногу на не до конца согнутый громадный гвоздь. Гвоздь вошёл в ногу ниже колена, и вылез наружу на несколько сантиметров выше его. Мне стоило больших трудов снять ногу со своеобразного крючка. Оттолкнувшись от плота, я поплыл к берегу, ещё не чувствуя боли.

     Её я почувствовал, когда выполз на берег. Брат, увидев кровь, не перестающую идти из двух глубоких ранок, помчался домой. Вскоре принёс бутылочку с йодом и большой кусок белой материи. Мы обработали ранки йодом, а потом обвязали их полосками полотна. Чтобы повязка держалась на колене, обвязали её найденной тонкой проволокой.

     Так как должен был начаться обед, мы направились в детский сад. Мне не удавалось скрыть свою хромоту. В столовой часть детей уже сидели за столиками, дружно барабаня по ним ложками. Некоторые ребятишки подтягивались со двора, с радостными криками занимая свои места. Я не стал идти в дальний угол комнаты, где стоял наш столик, а сел на первый попавшийся свободный стульчик. Всегда перед первым блюдом воспитательницы на столе, напротив каждого стульчика, выкладывали по кусочку хлеба. Я обратил внимание, что моя порция хлеба, в виде сытной горбушки, была в полтора раза больше других порций. Очень обрадовался тому, что так удачно сел. И тут меня кто-то стал кулачками бить по спине с детским плаксивым повизгиванием. Оказалось, маленький хозяин своего места, нахально занятого мной, таким путём выражал своё негодование.

     На вопли пацана из кухни выскочила тётка в белом фартуке. Она подбежала ко мне, больно схватила за ухо, и поволокла через весь зал к столику, за которым сидел брат. По дороге, разозлившаяся на меня тётя, громко говорила, чтобы я никогда не нахальничал и не занимал чужое место. Дети, увидев такую картину, перестали стучать ложками, заливаясь детским неудержимым смехом. Мне стало так стыдно, что готов был провалиться сквозь землю. Вырвавшись от тётки, и забыв про боль в ноге, выскочил на улицу. Следом за мной выбежал брат. Он мне пояснил, почему так рассвирепела женщина. Место, которое я занял, принадлежало её сынишке. Она работала на кухне детского сада. Всегда своему ребёнку подкладывала хлеба немного больше, чем другим детям. Володя давно на это обратил внимание, но мне ничего не сказал о хлебном неравенстве.

     Я сказал Володе, что после такого позора, когда я хотел завладеть чужим хлебом, ходить в детский садик не смогу. Он сказал, что тогда, и он не будет ходить туда, где дурят маленьких детей. Я поплёлся домой. Шёл долго, с остановками для передышки. Маме пришлось рассказать всё, что со мной произошло. Она очень испугалась, чтобы не случилось заражение крови. Хотела отвести в поликлинику, чтобы мне сделали укол от столбняка. Я убедил её в том, что со мной ничего не случится, так как рану с выдавливанием крови тщательно промыл морской водой, а потом ещё обработал йодом. Вскоре к нам прибежала перепуганная мама моего брата, тётя Муся. Она стала расспрашивать о моём самочувствии, так как Володя ей сказал, что я сильно поранился, и потому он вынужден был для перевязки ноги порвать простыню, которые тогда были на вес золота. Мама взамен дала тёте Муси что-то из постельных принадлежностей, хотя она категорически отказывалась брать такой царский подарок.

     Мама меня не ругала за случившееся. Только сказала, чтобы всегда из подобных случаев делал выводы, которые уберегут от повторения ошибок в жизни. Я был очень рад, что мама не стала настаивать на посещении мною детского сада. Продолжая ходить к брату для совершенствования нашего злополучного плота, я старался обходить детский садик десятой дорогой, особенно после того, как однажды нарвался на ребятишек, строем шедших к морю на прогулку. Увидев меня, они стали хихикать, корчить рожицы, и показывая на меня маленькими пальчиками, разноголосо выкрикивать: "Вор! Вор!"  Я не знаю, что заставило детей так подумать обо мне. Толи таким образом сработала детская психология на увиденное в столовой, толи кто-то из воспитателей пояснил, почему хорошая тётя таскала за уши нехорошего мальчика, чтобы и им неповадно было так поступать.

     Когда те дети, послевоенных голодных лет, выросли, они, конечно, забыли о том далёком эпизоде, произошедшем у них на глазах в детском саду.  А я помню до сих пор.

ПОСТАНОВКА ПЬЕСЫ В ШКОЛЕ.

   Когда в советское время мы учились в школе, учителя всё время рассказывали о плохой жизни негров в далёкой империалистической Америке, в которой постоянно их вешают. Только в Советском Союзе все национальности и расы были равны. Они были братьями, если не по крови, то по идеологии в борьбе с империализмом. В нашем городе, при въезде, на улице Пирогова, был установлен памятник этому братству. Трое молодых людей белой, жёлтой и чёрной расы, взявшись за руки, шли смело вперёд, встречая каждого, кто въезжал в город со стороны авто трассы, ведущей из Симферополя. Все школьники воспитывались в духе высочайшего интернационализма. И мы этим очень гордились, мечтая о том, чтобы все американские дети переехали жить и учиться в гостеприимный Советский Союз.
   В школе раз в месяц организовывались учителями для школьников вечера отдыха, на которых девочки и мальчики со сцены актового зала читали стихи и пели песни под аккомпанемент на пианино пожилой учительницы старой закалки, похожей по описаниям на дореволюционную классную даму. После всех выступлений ребята выходили в длиннющий коридор, в котором под пластинки на проигрывателе танцевали только бальные танцы, под наблюдением учителей, постоянно разучиваемых на больших переменках. О разучивании танго и фокстрота, даже вальса, не могло быть и речи, так как эти танцы считались неприемлемыми для советских школьников. Такие танцы, как нам поясняли, танцевали загнивающие буржуи. Но зато мы знали все бальные танцы, даже те, которые танцевала на балах до революции российская аристократия, жестоко угнетавшая рабочих и крестьян.
   Наш учитель по математике Алексей Арсеньевич, инвалид Великой Отечественной войны, решил разнообразить вечера отдыха путём постановки коротких пьес. Для этого был создан кружок художественной самодеятельности, в который записался и я. Было нас немного, человек десять. Под руководством Алексея Арсеньевича мы стали разучивать после уроков отрывок из какой-то пьесы об американском школьнике Дике Домбсее и девочки Анджелы. Суть отрывка заключалась в конфликте, который произошёл между жестоким мальчиком негром и его соученицы белой девочки Анджелы, и как учитель класса на его среагировал. Учителя играл я, а Дика паренёк Ёся, у которого от рождения были кучерявые волосы. Наверно потому ему досталась роль несчастного маленького негра.  Ёся был крепыш высокого роста, на голову выше и намного сильнее меня. У нас с ним были очень хорошие отношения. Мы часто делали вместе домашнее задание дома у него или у меня.
   После месяца репетиций настал день, когда наша труппа учеников-артистов на вечере отдыха должна была показать артистическое мастерство. На сцену притащили несколько парт, на которые уселись юные артисты. Они должны были изображать белых американских учеников. На передней парте в одиночестве сидел «негр» Дик Домбсей. Он был единственным негром в классе. За его спиной с подружкой сидела Анджела в белом платье, разукрашенном цветными ленточками. Чтобы Ёся стал похож на негра, остатками жжёной пробки, дающими черноту, ему вымазали лицо, шею и руки. Все были очень довольны таким гримом. У Ёси ярко вырисовывались белки глаз и блестевшие белые ровные зубы. Поэтому, когда открылся занавес, ребята, сидевшие в зале, Ёсю приняли за настоящего негра. Они стали вскакивать со своих мест и кричать «Свободу американским неграм!» Учителям с трудом удалось успокоить ребят, пытавшихся с интернациональным детским порывом немедленно броситься защищать бедных негров. Я в это время стоял перед партами с длинной линейкой в руках. Так как такого размера линейку не удалось найти, то её заменила прочная деревянная планка, на которую мы нанесли крупные цифры, чтобы она была похожа на настоящую линейку.
   Как только в зале наступила тишина, Анджела соскочила со своего места, и буквально заголосила на всю школу. Для реальности происходящей трагедии она стала рвать на себе волосы и платье, отрывая от него разноцветные, слабо пришитые, бантики, разбрасывая их в разные стороны. Подруги пытались всячески успокоить Анджелу, но у них ничего не получалось. Она их так толкала, что те отлетали от подружки, как мячики. Учитель, т.е. я, увидев, что происходит с девочкой, не на шутку перепугался. Я начал, хватаясь за голову, бегать по сцене, неистово размахивая грозной линейкой, став похожим на скачущего всадника с саблей наголо, которой хотел отрубить голову, кто попался бы на пути. Дети младших классов, увидев, что происходит с Анжелой, стали ей подвывать, вытирая выступающие слёзы. Артисты-статисты, сидящие за партой, повернули головы к Анджеле с перепуганными глазами, так как на репетициях она просто тихо всхлипывала, вытирая кулачками слёзы. А тут такое происходит! Даже сам Алексей Арсеньевич, не ожидая бурной игры артистки, постукивая ножным протезом, стал нервно ходить сбоку сцены, оттуда он должен был суфлировать слова пьесы. Он не мог решить, что делать.
   «Что с тобой, дорогая девочка?» -закричал я, чтобы перекрыть стенания Анжелы. Она громко выдохнула воздух, и поднимая и опуская грудь, показывая необыкновенное волнение, стала просить немедленно отпустить домой, чтобы выбросить платье, к которому на переменке прикоснулся нехороший мальчик с негритянской кожей. Она больше не может находиться в испорченном платье. Если учитель не разрешит ей пойти домой, она не выдержит позора и выброситься в окно. После этого я должен был приступать к своей роли. Я подошёл к парте Дика Домбсея, потребовав от него положить руки на парту, что он немедленно сделал. Как только он протянул руки, я, не жалея сил, стал их лупить планкой - линейкой. Наверно, в этот момент я вспомнил, как за провинность, во время войны в школе на оккупированной немцами территории меня хорошенько отхлестал учитель. Я продолжал лупцевать Ёсю, отчего у него руки покраснели и стали набухать на глазах. При этом я всё время выкрикивал одну и ту же фразу: «Как ты смеешь, Дик Домбсей, причинять насилие над белой девочкой?!» Он в ответ только кривился, всё сильнее от боли втягивая голову в плечи. Неожиданно Ёся , возмущённый моим поведением, выскочил из-за парты, подбежал ко мне и дал хорошую оплеуху, отчего линейка вылетела из рук и полетела в первые ряды зала, а я оказался лежащим на полу с раскинутыми руками и ногами. Ёся не успокоился, и навалился на меня всем телом. Между нами началась отчаянная борьба, сопровождаемая криками из зала в поддержку унижённого мальчика - негра. «Бей буржуя!» -неистово кричали ребята всех возрастов, громко топая ногами. Растерянный и расстроенный Алексей Арсеньевич, поняв, что спектакль провалился, приказал немедленно закрыть занавес. И тут раздались бурные аплодисменты зрителей, которым очень понравилось, как негр защитил свою честь. Мы с Ёсей быстро подскочили на ноги, взялись за руки и вышли, как настоящие артисты, перед занавесом на поклон к зрителям. К нам немедленно присоединились Анжела.
   Зал долго не хотел нас отпускать, восторгаясь нашей реалистичной игрой. Алексей Арсеньевич, собрав всех артистов, которые пытались отмыть Ёсю от сажи, с пафосом сказал, что настоящее искусство совершает чудеса. На что Ёся, протягивая руки, сказал: «Плохо то, что после такого искусства у некоторых артистов остаются на теле кровоподтёки». Но все сошлись на том, что истинное искусство требует жертв.

СПАРТАК.

«Раб, довольный своим положением вдвойне раб,
потому что не одно его тело в рабстве, но и душа его»

Л.Н. Толстой, русский писатель (1828 – 1910).

   Знали ли довоенные дети что-нибудь о сталинских репрессиях? Трудно сказать. Всё зависело от возраста ребёнка. Конечно, подростки, чьи семьи подверглись репрессии, и они в том числе, отлично понимали, что это такое. Что мог понимать я, шестилетний пацан, когда однажды взрослые стали осторожно шушукаться между собой, что ночью какие-то люди увезли с собой двоюродного брата моей мамы, дядю Мару. Он работал на одном заводе города крановщиком. За доблестный труд был награждён орденом Трудового Красного Знамени.
Из тайных разговоров взрослых я понял, что его обвиняют в шпионаже. Перед войной он был отпущен домой. Я его всегда помнил высоким добродушным мужчиной с густой шевелюрой чёрных волос. Когда его увидел после освобождения из заключения, то не узнал, потому что он стал совершенно седым. У него оказались расплющенными кончики пальцев рук. Он их показал маме, сказав, что тот, кто его допрашивал, пальцы вставлял в дверную щель и сдавливал дверью, отчего ему было очень больно. Но он так и не признался в шпионаже. Мама меня предупредила, чтобы я навсегда забыл обо всём, если подслушал. Я никак не мог понять, почему кто-то хотел моего дядю сделать шпионом. Вместе с родителями я их видел в некоторых советских фильмах.
   С началом войны дядя был призван на фронт. Возвратился невредимым с боевыми наградами. Через год встретился со своей женой тётей Натой, угнанной во время оккупации немецкими захватчиками в рабство, в фашистскую Германию. Началась их жизнь, как и всех советских граждан. Они жили на улице Ленина, а наша семья на улице Айвазовского. Праздники с многочисленными другими родственниками отмечали то у них, то у нас. После нескольких рюмок все обязательно пели разные советские песни. Иногда спорили о политике. Но никогда никто не вспоминал о том, как допрашивали дядю Мару. Как-будто этого никогда не было. А я этот случай запомнил на всю жизнь. Теперь очень жалею, что будучи юношей, не уговорил дядю Мару рассказать о подробностях его задержания и жестоких допросах.
   Память о несправедливых действиях людей через несколько лет сыграла со мной злую шутку. После войны трудно было достать художественную книгу. Дети читали всё, что им попадало в руки. Моя мама очень любила читать. Она умудрялась читать даже во время оккупации немцами нашего города. Как-то она принесла роман итальянского писателя Джаваньолли «Спартак» Зная, что я тоже люблю читать, она сказала, что этот роман только для взрослых, и потому мне не следует его читать. Конечно, тайно от мамы я его прочёл. Из романа, где много написано о любви, я сделал вывод, что несправедливость вызывает у людей ответную реакцию. Именно поэтому рабы во главе с гладиатором Спартаком подняли восстание против своих угнетателей.
   Первой моей школой была средняя школа №19 на улице Красноармейской, ныне Самойленко. Все дети были дружны между собой. Меня, как справедливого пионера выбрали председателем Совета пионерского отряда. Мы через год завоевали переходящее Красное знамя, а я был награждён путёвкой в знаменитый пионерский лагерь «Артек». Но однажды моя спокойная жизнь пионера была прервана по моей вине. Как-то классная руководительница Мария Сергеевна проводила собрание родителей вместе с детьми. Разговор шёл о соблюдении школьниками дисциплины. Выступила Мария Сергеевна и двое мамаш. Собрание проходило в спокойной обстановке. Неожиданно Мария Сергеевна предложила выступить ученикам. Первым руку поднял я. Все родители и ребята сразу зашевелились. Я до сих пор не знаю, что меня заставило произнести пламенную речь о справедливости. Я коротко рассказал о Спартаке, поднявшим восстание против несправедливости. Закончил свою речь выводом, что такое может произойти в любом государстве, в том числе, в нашем, если оно будет ущемлять интересы своих граждан, действовать несправедливо. После этих слов в классе повисла гробовая тишина. Мария Сергеевна поблагодарила меня за выступление, и предложила сесть. Но меня нельзя было остановить. Чтобы подтвердить мною сказанное о несправедливости, я начал рассказывать о том, как моего дядю хотели сделать шпионом. Тут некоторые родители, схватив своих детей, пулей выскочили из класса, не забыв громко заявить, что они ничего не слышали. Мария Сергеевна объявила о закрытии собрания. Все дружно помчались по домам. Классная руководительница с глазу на глаз пару минут о чём-то поговорила с мамой.
Когда мы возвращались домой, я наслушался много упрёков из-за моей болтливости. Мама сказала, что если я и дальше буду говорить, не думая, то она может оказаться в тюрьме, а я в детском доме для беспризорников. Она взяла с меня слово, что я больше никогда не буду рассуждать о похождениях Спартака и об аресте дяди Мары. Но до меня не доходило, почему я не могу говорить правду, которой она меня всегда учила.
   Вскоре мама сообщила, что меня перевели в школу имени Володи Дубинина, в которой учились только мальчики. Она сказала, что в этой школе мне будет спокойнее учиться, так как в ней никто не знает о моём выступлении, о Спартаке. Я быстро перезнакомился со всеми ребятами. Я многих хорошо знал по городу.  Один пацан носил фамилию своего прадеда, который до Октябрьской Революции был в нашем городе крупным знаменитым фабрикантом, носившим не русскую фамилию, греческую. У другого паренька, с которым я подружил, была еврейская фамилия. Однажды классная руководительница во время урока сообщила, что фамилии обоих учеников были неправильно записаны в документах школы и в классном журнале. Она назвала их якобы настоящие фамилии, чисто русские. Оба парня встали и подтвердили слова учительницы.
Неожиданно надо мной снова грянул гром среди ясного неба. Учительница истории задала какой-то вопрос, и тут же, обращаясь ко мне, спросила: «Готов ли товарищ Спартак ответить на этот вопрос?» Я от страха онемел. Но потом, собрался с духом и что-то пытался пролепетать. На перемене ребята стали расспрашивать, почему меня учительница назвала Спартаком. Сказал, что, видимо, это была её неудачная шутка, так как я к гладиатору Спартаку не имею никакого отношения.
   Дома, о случившимся в школе, я рассказал маме. Услышанное её очень расстроило. Через несколько дней она сказала, что смогла меня перевести в школу имени Желябова, недавно ставшей смешанной школой, для мальчиков и девочек. До этого была женской гимназией. В восьмом классе «В» я оказался единственным мальчиком. Через полгода ко мне присоединился ещё один паренёк, Саша. В таком составе мы закончили школу. Мама была довольна, что за три года никто мне ни разу не напомнил о Спартаке и о моём выступлении о восстании рабов. О том, что мне всё-таки пришлось и в новой школе столкнуться с этим именем, не стал маме говорить, боясь того, что она снова переведёт меня для безопасности в другую школу города.
   Когда я перешёл в школу имени Желябова, то записался в кружок художественной самодеятельности, которым руководил преподаватель математики Алексей Арсеньевич. Он сам сочинял маленькие сценарии, которые мы после долгих репетиций разыгрывали на школьной сцене. Однажды он объявил, что написал сценарий о знаменитом Спартаке, организовавшим восстание рабов, которое стало провозвестником восстания рабочих и крестьян России в 1917 году. От услышанного у меня по телу побежали мурашки. Я подумал, что Спартак из-за моего болтливого языка будет преследовать всю жизнь. А когда Алексей Арсеньевич объявил, что роль Спартака буду играть я, мне стало дурно. Подскочив, как ужаленный змеями, прокричал, что ни за что не буду играть эту роль, так как мне очень не нравится Спартак из-за его любовных похождений во время восстания. Алексей Арсеньевич сказал, что артист не сможет хорошо сыграть роль, если она ему не нравится. Её он отдал другому пареньку, который очень гордился оказанным ему доверием сыграть роль знаменитого Спартака. Однако постановка не состоялась, так как нами перед этим был сорван спектакль о подпольщиках – комсомольцах Краснодона. После скандального неприятного случая кружок художественной самодеятельности перестал существовать. С возрастом я стал постепенно забывать о своём выступлении в детстве на родительском собрании, которое очень напугало маму в то неспокойное советское время, когда лагеря были переполнены осуждёнными гражданами после подобных выступлений.

СРЫВ ВАЖНОГО СПЕКТАКЛЯ.

«Кто чувствует стыд, тот начинает чувствовать долг».

Японская пословица.

   Кружком художественной самодеятельности нашей школы руководил учитель математики Алексей Арсеньевич, коммунист, прошедший Отечественную войну танкистом. В бою потерял ногу. Ходил на протезе, опираясь на палочку. В кружок входили в основном ученики восьмых классов, которых в школе было три. Все ребята были комсомольцами, воспитанными на героизме воинов Красной Армии, партизан и подпольщиков. Не было класса, где бы не висели портреты Олега Кошевого, Любови Шевцовой, Лизы Чайкиной, Александра Матросова и многих других Героев Страны Советов. Их портреты висели на стене, над классной доской. Поэтому они постоянно смотрели на учеников, сидящим за партами. Пока находился в классе, их взгляда невозможно было избежать. Воспитательная работа среди подрастающего поколения сводилась к тому, чтобы юноши и девушки, особенно комсомольцы, были похожи на тех, кто отдал свою жизнь за Родину.
   Все маленькие пьески, рассчитанные на одно действие, писались Алексеем Арсеньевичем. Перед празднованием дня Великой Октябрьской Социалистической Революции мы стали репетировать сцену восстания рабов в Древней Римской Империи под предводительством Спартака. Это восстание, со слов преподавателей, повлияло на восстание рабочих и крестьян в России в ноябре 1917 году. Репетицию спектакля Алексей Арсеньевич решил на время приостановить, так как он написал небольшую сценку о подпольщиках Краснодона во время Великой Отечественной войны. Постановку должны были разыграть на школьной сцене за несколько дней до празднования 7 Ноября. Сценарий сводился к показу заседания штаба молодогвардейцев в канун самого большого Советского праздника. Подпольщики решали, как его отметить в оккупированном немецкими фашистами Краснодоне. По пьесе, в квартире Олега Кошевого собрались Ульяна Громова, Любовь Шевцова, Сергей Тюленин и три безымянных статиста, игравших роль подпольщиков. Не было Ивана Земнухова, входившего в состав штаба. Олег внимательно выслушивал предложение своих товарищей - патриотов. Когда было принято окончательное решение, в этот момент в квартиру вбегал Земнухов и сообщал, что он едва добрался к своим боевым друзьям, так как в городе немцы проводят облаву. Подпольщики гасили керосиновую лампу и быстро расходились по домам. Занавесь закрывался. Со сцены раздавался голос, сообщавший о том, что 7 ноября 1942 года на самых высоких зданиях Краснодона появились красные флаги, установленные молодогвардейцами.
   Перед спектаклем каждый из нас принёс из дома по паре картофелин и по кусочку хлеба. Кто-то принёс солёную хамсу и репчатый лук. Артисты должны были кушать не бутафорский, а настоящий отваренный картофель с хамсой, и вести деловой разговор. Так решили поступить, чтобы всё выглядело реалистично. Отваренную картошку в казане, замотанном тёплым платком, за несколько минут до начала спектакля принесла девочка, игравшая Любовь Шевцову. Она жила рядом со школой.
   На спектакль вместе с преподавателями пришли ученики всех классов, начиная с первых по десятые. Первоклассники сидели в первых рядах. Когда открылся занавесь, зрители увидели подпольщиков, сидящих за столом с тускло горевшей керосиновой лампой. Для большего эффекта свет на сцене был погашен. Олег Кошевой, которого поручено было играть мне, стоял перед столом. Сбоку сцены находился мой друг Гарри, игравший Ивана Земнухова. В нужный момент он костяшками пальцев стучал по дощечке, имитируя стук в дверь. Я должен был впустить его в квартиру.
   Итак, спектакль начался. Мама Олега Кошевого внесла казанок с картошкой. На столе лежали хлеб, лук и хамса. Едва мама Олега покинула сцену, ребята открыли крышку казана, из которого повалил пар, с приятным запахом варенной картошки, которая моментально разошлась по рукам. Артисты после уроков домой не ходили, готовя школьную сцену к спектаклю. Потому все изрядно проголодались. А тут на столе оказалась еда, которую очень любят все керчане. Это был коварный соблазн, против которого нельзя было устоять.
   Я попытался несколько раз обратиться к артистам с вопросом, как отметим праздник 7 Ноября. Но меня никто не слушал. Ребята увлеклись чисткой картошки и хамсы, тут же отправляя их в рот, и усердно работая челюстями. Один из жующих местную вкуснятину, неожиданно обратился ко мне, назвав меня настоящим именем, почему я не ем вместе с ними. В зале кое-где раздался смешок. Учителя зашикали на нарушителей тишины. Гарри отчаянно переминался с ноги на ногу, что-то усердно показывая руками, поднося их к широко открытому рту. Это вызывало смех учеников, сидящих близко от сцены, и всё видевших. Убедившись, что никто на его знаки не обращает внимание, Гарри тихо попросил, что стало слышно в зале, оставить ему картошку. Раздался откровенный смех многих ребят. К этому прибавилась выходка одного первоклассника. Он шустро соскочил со своего места, подбежал к краю сцены и громко стал клянчить варённой картошки с хлебом. На нас смотрел завистливыми жалобными глазами. Видно было, что он не собирается отходить от сцены, надеясь на то, что артисты поделятся с ним едой. Подбежавшая учительница с трудом оторвала пацанёнка от сцены, читая на ходу нравоучение, что он не даёт спокойно покушать подпольщикам. Тот, обидевшись на учительницу, стал на весь зал кричать, что на сцене сидят не подпольщики, а ученики школы, которые из-за жадности не дали ему картошку. Артисты, сделав последние глотки, уставились на мальчугана – попрошайку, не зная, что делать. Чтобы спасти спектакль, я готов был в очередной раз повторить тот же вопрос товарищам по подполью. Но я не успел открыть рот. Гарри, не дождавшись, когда его впустят в квартиру, забежал, на сцену, остановившись у стола. Он заглянул в пустой казанок, а затем стал перебирать очистки от картофеля. Поняв, что картофеля не осталось, с возмущением сказал, что ребята поступили не честно, так как съели его долю. Явно между артистами разгоралась ссора. Теперь растерялся и я, не зная, как вести себя дальше. Алексей Арсеньевич что-то громко подсказывал. Но от волнения и навалившегося стыда я ничего не слышал. Гарри продолжал вопрошать, где его картошка. Ребята оправдывались, что съели её нечаянно, так как она оказалась очень вкусной, а они проголодались перед спектаклем. Наконец Алексей Арсеньевич, стоявший сбоку сцены, пришёл в себя, и громко крикнул, чтобы немедленно закрыли занавесь. Стуча палочкой и протезом, он вышел на сцену и злыми рывками стал её закрывать. Учителя, как могли, успокаивали развеселившихся учеников, прося их расходиться по домам.
   Артисты были подавлены случившимся, даже напуганы, так как были уверены, что их исключат из комсомола и с треском выгонят из школы. Через день Алексей Арсеньевич вместе с директором школы были вызваны в горком партии. Что они там выслушали, осталось неизвестным. Вернулись очень расстроенными. В учительской они мне сказали, что кружок художественной самодеятельности больше работать не будет, о чём я должен был сообщить ребятам. Никаких мер к нам не будет принято, но о сорванном спектакле не вести никаких разговоров. О случившимся навсегда забыть. От такой вести ребята легко вздохнули, и порадовались принятому решению партийными органами города.
   Но мне пришлось ещё раз, последний, выйти на школьную сцену. Учительница французского языка Юлия Львовна уговорила меня и мою двоюродную сестру Лиду, с которой я сидел за одной партой, сыграть маленькую сценку на французском языке из «Мещанина во дворянстве» Мольера. Я выучил небольшую роль мещанина Журдена, беседовавшего со своей служанкой, в исполнении моей сестры, по поводу пошитого ему костюма.
   Когда я участвовал в спектаклях, то иногда подумывал о поступлении в театральное учебное заведение после окончания школы. Но потом понял, что сценическое искусство не моё призвание. Стал работником милиции. Большую часть службы посвятил сложной, но интересной следственной работе, о чём никогда не пожалел. От неё получал истинное моральное удовлетворение. Если бы можно было начать жизнь сначала, я, не раздумывая, всю её снова посвятил бы следствию. А в художественную самодеятельность в школе не стал бы записываться.